Генрик Сенкевич - Наброски углем
Писарь кликнул Шмуля.
Тот мигом появился в дверях:
— Что пану писарю угодно?
— Будь п ты свидетелем, что все тут делается без принуждения.
А потом снова спрашивает Репу:
— Да ты, может, не хочешь?
Но Репа уже подписал, причем посадил здоровенную кляксу, потом взял у писаря деньги, целых пятьдесят рублей, спрятал их за пазуху п крикнул:
— А ну-ка, давай еще рому!
Шмуль принес, все выпили. Отдохнули и еще выпили. Потом Репа сложил руки на коленях и задремал.
Несколько минут он так сидел, покачиваясь из стороны в сторону, наконец свалился со скамьи и, пробормотав: «Господи, помилуй меня, грешного!», уснул.
Репиха за ним не пришла, так как под пьяную руку ей не раз от него попадало. На другой день он просил прощения и целовал у нее руки. В трезвом виде он дурного слова ей не говорил, а от пьяного ей частенько доставалось.
Так Репа и проспал в корчме всю ночь. Проснулся он с восходом солнца и глаза вылупил: видит, что лежит не в своей избе, а в корчме и не в задней каморке, где они сидели вчера, а в общей, где была стойка.
— Во имя отца, и сына, и святого духа!
Он еще раз осмотрелся кругом. Солнце уже взошло и сквозь порозовевшие стекла заглядывало за стойку. У окна стоял Шмуль в молитвенном облачении и, раскачиваясь из стороны в сторону, громко молился.
— Шмуль, собачий сын! — крикнул Репа.
Но Шмуль будто и не слышит и продолжает молиться.
Тогда Репа стал себя ощупывать, как делает всякий мужик, проспавший всю ночь в корчме. Нащупав деньги, закричал:
— Иисусе, Мария! А это что?
Между тем Шмуль, кончив молитву, спокойно, с серьезным лицом и не спеша, подошел к нему.
— Шмуль, что это за деньги?
— А ты, дурак, и не знаешь? Да ты же вчера сговорился с войтом идти за его сына в солдаты, и деньги взял, и контракт подписал.
Тут только мужик побелел как полотно, сорвал с головы шапку, повалился наземь и заревел, да так, что стекла задрожали.
— Ну, пошел вон, ты, солдат! — флегматично сказал Шмуль.
Спустя полчаса Репа подходил к своей избе. Марыся уже стряпала обед; услышав, как скрипнули ворота, она бросила все и, сердитая, выбежала ему навстречу.
— Ах ты, пьяница! — начала она. Но, взглянув на него, сама испугалась: на нем лица не было. — Что с тобой?
Репа вошел в избу, но не мог вымолвить пи слова: сел на лавку и низко опустил голову. Однако жена до тех пор его расспрашивала, пока не выпытала всего.
— Продали меня! — простонал он наконец.
Тут уж и она заголосила, он за ней, а ребенок, испугавшись, тоже начал орать что было мочи; Кручек завыл так жалобно, что из соседних изб выскочили бабы с ложками в руках и стали спрашивать друг друга:
— Да что там случилось у Репы?
— Поколотил он ее, что ли?
Между тем Репиха голосила еще громче своего мужа, потому что любила его, бедняжка, больше всего на свете.
ГЛАВА V,
в которой мы знакомимся с законодательными органами
Бараньей Головы и главными их представителями
На следующее утро было заседание волостного суда. Гласные съехались со всей волости, за исключением панов, то есть нескольких шляхтичей, которые тоже были гласными. Эти шляхтичи, не желая отстать от других, придерживались английской политики, а именно «принципа невмешательства», столь восхваляемого знаменитым государственным мужем Джоном Брайтом. Этот принцип не исключал, однако, влияния «интеллигенции» на судьбы волости. Если кто-нибудь из «интеллигенции» имел дело в волости, то накануне заседания приглашал к себе Золзикевича, затем в кабинете представителя интеллигенции появлялась водка, сигары, и дело улаживалось очень быстро. А затем следовал обед, к которому очень радушно приглашали пана Золзикевича со словами: «А ну, садитесь, пап Золзикевич, садитесь!»
Пан Золзикевич не отказывался, а на другой день небрежно говорил войту: «Вчера я обедал у Медзишевских, Скорабевеких или Осцешинских. Гм! У них дочь невеста: я понимаю, что это значит!» За обедом Золзикевич старался соблюдать все правила хорошего тона: когда подавали какие-нибудь замысловатые кушанья, подмечал, как их едят другие, а главное, не показывал виду, что такое приглашение делает ему особенную честь.
Вообще он был человек в высшей степени тактичный, который везде умел себя держать; в необходимых случаях он не только не робел, но охотно вмешивался в разговор, поминутно вспоминая то «этого почтенного комиссара», то «этого милейшего начальника», с которым на днях играл по копейке в преферанс. Словом, он старался показать, что находится в дружеских отношениях со всеми властями Ословицкого уезда. Правда, иногда он замечал, что дамы, слушая его рассказы, как-то странно поглядывали в тарелки, но думал, что это в моде. Удивляло его и то, что тотчас же после обеда помещик, не дожидаясь, когда он станет прощаться, хлопал его по плечу, говоря: «Ну, прощайте, пан Золзикевич!» — однако полагал, что и это принято в высшем обществе, К тому же, когда хозяин пожимал ему на прощанье руку, в ней всегда что-то шуршало; тогда, оцарапав ладонь хозяину, он сгибал пальцы, перекладывал в свой карман «что-то» и неизменно прибавлял: «Пане! Между нами это уж совсем лишнее! Что же касается вашего дела, то будьте покойны».
В самом деле, пан мог быть спокойным, ибо пан Золзикевич держал в руках Бурака и гласного Гомулу, а они втроем держали в своих руках весь суд, которому оставалось только скреплять то, что решала эта тройка, В этом нет ничего удивительного: в каждом коллективе гениальные личности всегда стоят у руля.
Благодаря столь твердому руководству и врожденным талантам Золзикевича дела волости, наверное, шли бы блестяще, но, к несчастью, пану Золзикевичу не всегда бывало угодно объяснить суду, как следует смотреть на известное дело с юридической точки зрения. В частности, дела, которым не предшествовало что-либо шуршащее, он представлял полностью на благоусмотрение судей. Во время разбора этих дел он упорно молчал, к величайшему беспокойству гласных, которые в таких случаях совсем теряли голову. Из шляхты один только Флосс, владелец Малого Прогресса, сначала посещал в качестве гласного заседания волостного суда, утверждая, что интеллигенция обязана принимать в них участие. Это возбудило всеобщее неудовольствие. Помещики считали его «красным», что подтверждала самая его фамилия; крестьяне же из демократического чувства отчужденности находили, что барину не подобает сидеть на одной скамье с мужиком, примером чего могут служить другие господа, которые этого не делают.
В общем, крестьяне могли его упрекнуть лишь в том, что он не был барином по всей форме. Что же касается Золзикевича, то он не любил его за то, что Флосс не старался добиться его расположения ничем шуршащим; кроме того, однажды во время заседания Флосс попросил его замолчать, чем окончательно вооружил против себя не только писаря, но и всех остальных. Кончилось тем, что в одно прекрасное утро кто-то из гласных сказал ему в присутствии всего суда: «Да разве вы настоящий барин? Осцешинский — вот это барин, Скорабевский — барин, а вы? Какой же вы барин? Вы откупщик!» После этого Флосс, который тем временем купил еще имение Слабая Воля, плюнул на все и отказался от должности гласного. Между тем шляхтичи говорили: «Доигрался-таки!», причем в защиту «принципа невмешательства» приводили мудрую пословицу, которая гласит: «Сколько ни учи мужика...»
Таким образом, волость, не возмущаемая участием «интеллигенции», управляла своими делами, не прибегая к помощи вышеупомянутого элемента, а только посредством бараньеголовьего ума, которого должно было хватать для Бараньей Головы на том же основании, на каком ума парижан хватает для Парижа. Впрочем, уже установлено, что практический или так называемый «здравый мужицкий ум» стоит больше любого интеллекта иного сословия, а что жители этого края сразу являются на свет с этим «здравым умом», мне кажется, не требует доказательств.
Это подтвердилось и в Бараньей Голове, когда на заседании, о котором идет речь, был прочитан запрос высшей администрации: не пожелает ли волость починить за свой счет дорогу в Ословицы, пролегающую в ее владениях. Предложение это вообще чрезвычайно не понравилось собравшимся, а один из местных patres conscripti[3] заявил, что чинить дорогу незачем, если можно ездить через луга Скорабевского. Если бы Скорабевский присутствовал на заседании, то, вероятно, нашел бы какие-нибудь возражения против этого pro publico bono[4], но пана Скорабевского здесь не было, так как и он придерживался «принципа невмешательства». Таким образом, предложение, несомненно, прошло бы unammitate[5], если бы не то обстоятельство, что накануне Золзикевич был приглашен к Скорабевскому на обед, во время которого рассказывал пане Ядвиге сцену удушения двух испанских генералов в Мадриде, прочитанную в «Изабелле Испанской» издания Бреслауэра. А после обеда, прощаясь с хозяином, он почувствовал, как в руке у него что-то зашуршало. Вследствие этого писарь не стал записывать предложение гласных, а, перестав ковырять в носу, отложил перо в сторону в знак того, что желает говорить.
