Генрик Сенкевич - Наброски углем
Самые великие люди под влиянием страсти делают глупости, но в том и заключается их величие, что они вовремя умеют их осознать. Золзикевич понял, что, обещав Бураку внести Репу в списки, он сделал первую глупость; совершив нападение на его жену — сделал вторую; а напугав их обоих рекрутчиной — третью. О, возвышенная минута, когда истинно великий муж говорит себе: «Я осел!», ты наступила и для Бараньей Головы, слетев, словно на крыльях, из краев, где выспренное вытекает из возвышенного, ибо Золзикевич явственно сказал себе: «Я осел!»
Но мог ли он бросить этот план теперь, когда, обагрив кровью своей собственной... (в пылу он сказал: собственной груди), мог ли он бросить этот план, когда ради него пожертвовал совсем новой парой суконных штанов (за которые еще не заплатил Срулю) и парой нанковых, которые надевал не более двух раз?
Нет, никогда! Напротив, теперь, когда к его видам на Репиху присоединилась еще жажда мести ей, ее мужу и Кручеку, Золзикевич поклялся, что будет последним болваном, если не упечет Репу.
Итак, оп думал, как бы это сделать, в первый день, меняя компрессы; думал и на другой день, меняя компрессы; думал и на третий, меняя компрессы,— и знаете, что придумал? Да ничего не придумал!
На четвертый день ему привезли из ословицкой аптеки пластырь. Золзикевич приложил его, и — о чудо! — почти в то же мгновение он воскликнул: «Нашел!» И действительно, он кое-что нашел.
ГЛАВА IV,
которую можно было бы назвать «Зверь в сетях»
Дней пять или шесть спустя в корчме Бараньей Головы сидели войт Бурак, гласный Гомула и Репа.
— Будет вам спорить из-за пустяков,— поднимая стакан, сказал войт.
— А я говорю, что француз не дастся пруссаку,— крикнул Гомула, стукнув кулаком по столу.
— А пруссак, черт его поберп, тоже хитер! — возразил Репа.
— Ну и что же, что хитер? Французу турок поможет, а турок всех сильней.
— Много ты знаешь! Сильнее всех Гарубанда (Гарибальди).
— Ну, уж ты скажешь. Где это ты выкопал своего Гарубанду?
— Ничего я не выкапывал. А люди говорили, что плавал он по Висле и кораблей у него видимо-невидимо, а войска — страшная сила. Только вот с непривычки пиво ему в Варшаве не понравилось, дома-то у него получше, оттого он и воротился.
— И все-то ты брешешь. Уж известно, что всякий шваб — это еврей.
— Так Гарубанда-то не шваб.
— А кто ж он, по-твоему?
— Кто? Царь он — вот кто?
— Умен ты очень!
— Ну, и ты не умнее!
— А раз такой умный, скажи-ка мне, как звали нашего прародителя?
— Как? Известно, Адам.
— Да это крестное имя, ты скажи, как его прозвание.
— А я почему знаю.
— Вот видишь. А я знаю. Прозвание ему было «Искупила».
— Да ты белены объелся!
— Не веришь, так послушай:
О пресвятая дева!
Ты господа бога своей грудью вскормила
И грех нашего прародителя искупила.
— Ну что, не «Искупила»?
— Пусть будет по-твоему.
— Выпили бы лучше,— прервал их войт,
— За твое здоровье, кум,
— За твое здоровье!
— Лхаим!
— Селям!
— Дай бог счастливо!
Все трое выпили, но так как происходило это во время франко-прусской войны, то Гомула опять вернулся к политике.
— Французы,— сказал он,— просто вертопрахи. Я-то их не помню, а только мой отец говорил, что как стояли они у пас на постое, прямо как Судный день был в Бараньей Голове. Больно они охочи до баб. Возле нашей хаты жил Стась, отец Валента, а у них на постое тоже был француз, а может, и два, не помню. И вот, просыпается раз ночью Стась, да и говорит: «Каська! Каська! Мне почудилось, будто француз возле тебя лежит». А она говорит: «Да и мне самой тоже так сдается». А Стась говорит: «Так ты скажи ему, чтобы он убирался прочь!» А баба ему: «Как бы не так... Поговори с ним, когда он по-нашему не понимает!» Чего ему было делать?..
— Выпьем-ка еще по одной,— сказал Бурак,
— Дай бог счастливо!
— Спасибо на добром слове!
— Ну, за твое здоровье!
Выпили опять, а так как пили они ром, то Репа, осушав свой стакан, стукнул им по столу и сказал;
— Эх! Что добро, то добро!
— Еще, что ли? — спросил Бурак,
— Наливай!
Репа уже побагровел, а Бурак все продолжал ему подливать,
— Вот ты,— наконец сказал он Рене,— ведь одной рукой закинешь куль гороха на спину, а на войну идти побоишься,
— Я побоюсь? Нет, драться так драться.
— Иной и мал, да удал,— сказал Гомула,— а другой и велик и здоров, да трус.
— Врешь! — воскликнул Репа. — Я не трус!
— Кто тебя знает? — продолжал Гомула,
— А вот двинул бы я тебя этим кулаком по спине,— ответил Репа, показывая кулак с добрый каравай,— рассыпался бы ты, как старая бочка,
— Ну, это как сказать,
— Давай попробуем!
— Будет вам,— вмешался войт.— Никак, вы драться хотите? Лучше выпьем.
Выпили еще, но Бурак и Гомула только пригубили, а Рзпа хватил залпом целый стакан рому, так что у него глаза чуть на лоб не выскочили.
— Поцелуйтесь теперь,— сказал войт.
Репа бросился обнимать Гомулу и заплакал, а это означало, что он изрядно подвыпил, затем стал сетовать па свою горькую долю, вспоминая пегого теленка, который две недели назад околел ночью в хлеву.
— Ох, ведь какого теленка господь бог отнял у меня! — жалобно причитал он.
— Не горюй,— сказал Бурак. — Ты послушай лучше, что я тебе скажу. В канцелярию пришла бумага, будто господский лес отойдет крестьянам.
— И правильно,— ответил Репа. — Лес-то не бария сажал.
Замолчав, он опять принялся причитать:
— Ох! Вот теленок был так теленок! Как подойдет, бывало, к корове да как даст ей башкою в брюхо, та и отлетит к самой балке.
— Писарь говорил...
— Что мне ваш писарь! — сердито прервал его Репа.— Плевать мне на вашего писаря!
— Не ругайся! Лучше выпьем!
Выпили опять. Репа как будто успокоился и смирно сел на скамью, как вдруг дверь отворилась, и на пороге показались зеленая фуражка, вздернутый нос н козлиная бородка писаря.
Репа сорвал с головы шапку, съехавшую на затылок, бросил ее на пол и, встав, пробормотал:
— Слава Иисусу!
— Здесь войт? — спросил писарь.
— Здесь,— отвечали три голоса.
Писарь подошел к столу. В ту же минуту подлетел к нему Шмуль с рюмкой рому. Золзикевич понюхал, поморщился и уселся за стол.
С минуту царило молчание. Наконец Гомула заговорил:
— Пан писарь!
— Что тебе?
— А правда это, что говорят насчет леса?
— Правда. Только прошение надо вам подписать всем миром.
— Ну, уж я-то не стану подписывать,— заявил Репа, не любивший, как и все крестьяне, подписывать свою фамилию.
— Тебя никто и не просит. Не подпишешь, так ничего и не получишь. Это твоя воля.
Репа чесал затылок, а писарь, обращаясь к войту и гласному, стал разъяснять официальным тоном:
— Насчет леса — это правда, только каждый обязан огородить свой участок, чтобы не было споров.
— Пожалуй, забор будет дороже стоить, чем лес,— вмешался Репа.
Однако писарь не обращал на него внимания.
— Стоимость заборов,— продолжал он, обращаясь к войту и гласному,— оплачивает казна. Вы еще на этом заработаете, потому что на душу приходится по пятидесяти рублей.
У Репы заблестели глаза.
— Ну, раз так, то и я подпишу. А деньги-то где?
— У меня,— ответил писарь. — А вот и документ.
С этими словами писарь достал вчетверо сложенный лист бумаги и что-то прочитал,— что именно, мужики, правда не разобрали, но были весьма довольны... Если бы Репа не был так пьян, он бы, наверное, заметил, как войт подмигивал гласному.
Затем — о чудо! — писарь достал деньги и сказал:
— Ну, кто первый?
Войт и гласный подписали, но когда Репа взялся за перо, Золзикевич отодвинул документ и спросил:
— Да ты, может, не хочешь? Тебя ведь никто не принуждает.
— Как это не хочу?
Писарь кликнул Шмуля.
Тот мигом появился в дверях:
— Что пану писарю угодно?
— Будь п ты свидетелем, что все тут делается без принуждения.
А потом снова спрашивает Репу:
— Да ты, может, не хочешь?
Но Репа уже подписал, причем посадил здоровенную кляксу, потом взял у писаря деньги, целых пятьдесят рублей, спрятал их за пазуху п крикнул:
— А ну-ка, давай еще рому!
Шмуль принес, все выпили. Отдохнули и еще выпили. Потом Репа сложил руки на коленях и задремал.
Несколько минут он так сидел, покачиваясь из стороны в сторону, наконец свалился со скамьи и, пробормотав: «Господи, помилуй меня, грешного!», уснул.
Репиха за ним не пришла, так как под пьяную руку ей не раз от него попадало. На другой день он просил прощения и целовал у нее руки. В трезвом виде он дурного слова ей не говорил, а от пьяного ей частенько доставалось.
