Вадим Полуян - Юрий Звенигородский
— Я на миг отлучусь, мой маленький господин. Не взыщи. Брат Федор остался в Звенигороде у одра умирающего родителя. Надо послать верного человека, чтобы их вывез.
Один взошел Юрий в свой неухоженный без Домникеи покой. Что взять с собой, что оставить? Сложил крашеные бабки в холстяной мешок, к ним же присовокупил кубики, любимые с малых лет. Пришла матунькина постельница Степанида, всплеснула полными руками:
— Воистину не зря Домникеюшка мне велела: «Поди к моему питомцу. Собери в дорогу. На дядьку, что из галицких княжат, надежда, словно на ветер: паруса подняли, а он сгинул..
Далее время помчалось с головокружительной быстротой. В проворных женских руках княжич потерял волю, но приобрел все, что надо для большого пути. Нетяжкая кожаная сума была полна самым необходимым. Одежда теплая. Август хотя еще и не кончился, да холода уже начались. Старший брат Васенька, пока шли к карете, ёжился, легко снаряженный своим дядькой. Евдокия Дмитриевна покачала головой, махнула рукой: поздно что-то переиначивать. Кони нетерпеливо переступали, возница верхом на кореннике держал кнут наготове. Митрополичий поезд ждал на Соборной площади.
Юрий зазевался на суету вне дворцовой ограды. Хлипкий посадский малый нес по тюку на каждом плече. Должно быть, весь свой домашний скарб. Множество горожан из застенья спешили укрыть в крепости нажитое добро. Парень было затерялся в толпе, вдруг один из тюков рухнул наземь. Платье, меха, серебряная посуда рассыпались по деревянной брусчатке. Пока хозяин нагнулся, от рухляди ничего не осталось.
— Брат, полезай в карету! — перекрыл крик бедолаги княжич Василий.
Тронулись. Колеса загрохотали. Кони зафыркали.
— Но, н-но! Сторонись! — защелкал бичом возница.
— Сбежал твой дядька, отпрыск окупного князька! — ухмыльнулся Василий.
Братья сидели вдвоем, обставленные сумками и коробами.
— Степанида урядливей твоего пестуна-героя, — ответил Юрий подковыркой на подковырку. — Меня вон как снарядила! А тебя…
— Матунька до отъезда успела посетить усыпальницы свекрови и свекра, — заговорил вовсе о другом старший брат. — Дед наш, великий князь Иоанн Иоаннович, опочил восемнадцать лет тому, когда татуньке было всего четырнадцать. Бабка же Александра, в иночестве Мария, великая княгиня его, умерла ровно через четыре дня. Он похоронен в Архангельском соборе, она — в приделе Спасского монастыря. Вот матунька и просила молитв умерших, дабы нам поздорову окончить опасный путь.
— С нами владыка Киприан, — начал было Юрий и осекся.
Их остановили ни с того ни с сего у Фроловских ворот. Каретная дверца отворилась рывком. Просунулась мужичья голова в поярковом колпаке. Морщинистый лоб, глаза-уголья, нос, как перезрелая слива, а далее борода, борода…
— Ого, нагрузились, как победители из похода! — исторг гром черный рот, присовокупляя к обычным словам запретные.
Простолюдин в черной однорядке до пят, однако верхом на коне и в богатом седле, важно заговорил:
— Мы вас, великая княгиня с боярынями, этак не выпустим. Заворачивайте назад.
Раздался взволнованный, возмущенный голос Евдокии Дмитриевны:
— Как же так? Митрополит сказал, что договорился: нас не задержат, не обидят и не ограбят.
Вокруг карет загомонили явно не ратники, а ремесленники:
— Твой муж бежал и сама бежишь?
— Мы люди не вящие, нас можно под нож татарину!
— Парья, не открывайте ворота! Пусть бывшие властодержцы защищают с нами Москву!
Всадник в однорядке вскинул ладонь:
— А-а-атступи! Прекрати! — Потом, оттеснив мужиков, склонился с седла, заговорил с великой княгиней: — Не бойся, государыня! Отпустим тебя. Только святости, то бишь золотые иконы, серебряные кресты, а также ценные кубки, ларцы, дорогие каменья, ну и все прочее в этом роде увезти не дадим. Вели вернуть в свой терем и сокрыть где-нигде. Митрополит уж исполнил это. Не мешкай и ты. А то я сию минуту еще здесь приказываю, а в следующую — меня по шапке. Тогда уж не обессудь!
Юрий с братом, прильнув к оконцу, видели, как Евдокия Дмитриевна ступила на землю и вдвоем с золовкой Анной распоряжалась. Особые короба челядинки укладывали в освобожденный, открытый задний возок, так называемые летние сани. Уложить-то женские руки уложили проворно, а вот отвезти и надежно скрыть… тут женские головы запокачивались растерянно. Ни одна услужница за такое трудное дело отвечать не решалась. Окольчуженный, вооруженный Осей даже не сошел с коня предложить свои услуги: не военное дело укрывать коробья. Он привык не прятать, а защищать добро. Великая княгиня, глянув в его сторону, не обратилась за помощью.
— Заставь, мать моя, дворского, Трофима Волка. Кому как не ему… — начала подавать совет Анна Ивановна.
Евдокия перебила ее:
— Трофима я загодя послала в Переяславль готовить наш приезд.
Тут из-за перегруженных летних саней показался запыхавшийся Борис Галицкий.
— Госпожа, доверь мне спроворить важную услугу. Все исполню и догоню вас где-нибудь за обителью Святой Троицы.
Государыня вопросительно глянула на княгиню Анну, та пожала плечами. Из кареты подала голос Елена Ольгердовна:
— Для колебаний нет времени!
Евдокия Дмитриевна была вынуждена кивнуть отпрыску галицких княжат, почти незнакомцу:
— Бог в помощь! Коль успешно исполнишь дело, великий князь окажет тебе боярство.
Дядька поклонился:
— Благодарствую на щедром посуле!
Его и перегруженных летних саней след простыл. Отпущенный поезд прополз ужом в незапертые ворота.
В застенье Юрий сразу же задохнулся. Вместо воздуха — дым. Он просачивался в карету, как в деревянный трюм тонущего судна. Отчаянные московляне жгли свой посад.
— Задыхаюсь! — застонал восьмилетний княжич. — Братец, зачем жгут?
— Дыши мелкими глотками, — учил Василий. — Маши ладонью у рта. А жгут затем, чтоб спасти крепость от примёта.
— Какого примёта? — невдомек было Юрию.
— Это особый способ приступа при осаде, — пояснял старший брат. — Чтобы войску подойти к стенам через ров, окружающий Кремль, надо построить мосты, Вот и достают для них бревна, разбирая посадское жилье. А коли все выжжено дотла, бревнышко-то будет для осаждающих на вес золота.
Юрию слышалось, как пожар шипит, трещит, щелкает. Однако то щелкали не лопающиеся стены изб, а бичи возниц, которые вовсю понуждали конские четверки, дабы поскорее выскользнуть из дымной морилки.
У моста за Неглинкой поезд сызнова замер. Евдокия Дмитриевна приоткрыла дверцу своей кареты:
— Что еще стряслось?
К ней подскакал Осей:
— Владыка поворотил на Тверскую. Нам же надо в Устретенские ворота.
— Митрополит едет не туда? — теребил Юрий Василия.
Тот не отвечал.
Тетка Анна вышла из матунькиной кареты. Повелела Осею:
— Пошли узнать. Что за несогласица? Мы едем в Кострому.
Осей сам сгонял к митрополичьему поезду. Вернулся с монахом. Владычный служка хмуро сообщил:
— Его высокопреосвященство следует на Тверь.
— Как так… на Тверь? — Голос у великой княгини прерывался. — Богомолец бросает нас?
— Первосвятитель предлагает спасаться у тверского князя Михаила Александровича, — заявил чернец.
Княжич Юрий видел: матунька покинула карету. Лик ее пылал.
— Нас спасет великий государь московский, а не тверской. Скажи владыке Киприану, чтоб ехал Ярославской дорогой.
Черный всадник удалился.
— Ох, не повезло с митрополитом! — мрачно сетовала государева сестра Анна Ивановна. — Я говорила Дмитрию: не нужно перезывать из Киева чужого первосвятителя, поставленного над литовской Русью. Государь, брат мой, не послушался.
— Однако же прежний наш богомолец Алексий умер. А старец Сергий отказался принимать сан, — напомнила великая княгиня.
Спор прервал Осей:
— Вот-те-на! Киприанов поезд ходко пошел на Тверь. А мы, значит, — оставайся лавка с товаром?
— Догнать! Вернуть! — воздела в бессилии руки к небу Елена Серпуховская.
Все в княгинином поезде повыскочили, как ужаленные, приставили ладони ко лбам, вглядывались в вереницу крытых повозок, исчезающих, как тещин язык, между тынами Тверской улицы. Последняя группа вооруженных монахов скрылась за последней телегой, груженной митрополичьим добром.
Юрий следом за старшим братом подошел к растерянной матери, взял ее дрожащую руку. Кремлевские стены застилал дымом разгорающийся посад. Шипучие головни падали в Неглинку. Людские потоки устремлялись в еще не охваченные огнем улицы. Кто пеший, кто конный, враз обедневшие хозяева бежали со своей ценной рухлядью, воры — с чужой. Дымный, горький от гари воздух усиливал чувство беды. Восьмилетний княжич заплакал.
— Вот еще! — попеняла тетка Анна. — Герой! Тебе бы на конь вскочить, как витязю, да мать со сродницами беречь в пути, а ты, одно слово, — хны!
