Наталья Султан-Гирей - Рубикон
В Этрурии вспыхнуло восстание. Гай Манлий водрузил на фьезоланских холмах серебряного орла. Это был один из овеянных славой орлов Мария, и многие ветераны примкнули к повстанцам.
Встал под знамена Манлия и Цетег. Он был оскорблен римским правосудием. Суд отверг иск бедняка-погорельца против Красса, купившего за бесценок дом во время пожара.
Цетега вытолкали в шею и пригрозили изгнать из Рима. Напрасно Люция и дети ждали в тот вечер своего кормильца. Цетег шагал по фьезоланской дороге. Там, над холмами Этрурии, реял орел Мария, знамя Славы и Справедливости.
Все обиженные ростовщиками и сенаторами, бездомные бедняки, преступники с галер, бежавшие гладиаторы и невольники стекались под знамена Люция Сергия Катилины. Многочисленные племена Италии, угнетаемые Римом, по расчету Катилины, должны были помочь добить ненавистную всем Республику нобилей.
Однако вожди мятежа просчитались. Местные крестьяне, скупые и безжалостные, держали руку Рима. Отставших повстанцев травили собаками, раненым отказывали в глотке воды.
Посланный на усмирение молодой полководец Люций Антоний в Тускуланских холмах догнал разрозненные отряды Катилины. Под Писторисом, небольшим этрусским городом, разыгрался бой. Мятежники отчаянно защищались. Ни один не был ранен в спину. Цетег упал с разрубленным плечом. Он видел, как Люций Сергий бросился на тесно сомкнутый строй врагов. Старый солдат хотел поспешить на помощь вождю, но, истекая кровью, потерял сознание.
Сенат и народ римский даровали Люцию Антонию триумф. Громадный, меднолицый, увенчанный лаврами, убранный золотом и пурпуром, въезжал в Рим на сверкающей колеснице победитель Катилины.
X
На лесистую вершину Соракта лег снег. С гор потянуло холодом. Резкий сырой ветер гулял по заброшенным виноградникам, срывал последние пожухлые листья. Голые, словно озябшие, корчились черные лозы. В сарайчике дуло во все щели. Люция подобрала лохмотья и крепче прижала малютку к груди.
В углу стонал больной Цетег.
— Жена, где Марий?
— Не знаю! — Люция движениями плеч опустила рваную рубашку и сунула в ротик девочке отвисшую пустую грудь.
— Жена, где Марий?
— Не знаю...
— Знаешь! Он на форуме с утра до ночи толчется! — Больной привстал и со стонами снова опрокинулся на груду тряпья. — Подлец! Четырнадцать лет уже, а работать не хочет!
— Работы, отец, нет, — младший мальчик, глядя в огонь, вздохнул, — а Марий говорит, что он есть хочет.
— Подлец! — простонал Цетег. — Есть хочет! А мы все не хотим? Не пускай его, Люция, шататься по форуму. Не хочу видеть моего сына на галерах за кражу!
— Марий не попадется — не отрываясь от огня, уронил младший мальчик. — Сумеет приласкать самого жирного кота!
— Какие коты еще! — прикрикнула Люция. — Только расстраиваешь отца!
— Марий говорит так: кот — это кошелек, что за поясом, ну, значит...
— Мой сын — вор! — Цетег закашлялся. Мокрота влажно клокотала в запавшей груди. — Сын ветерана — вор! — Он отхаркался и перевел дыхание. — В Нумидии был, при Аквах Сектиях был! Бил африканцев, бил кимвров, бил греков, а подыхаю от римского копья! Продали Катилину, а я бился до конца, видел, как наш Сергий кинулся грудью на вражьи копья! Лежал я тогда, не мог подняться! А лучше б мне пасть, а ему жить и победить!
— Молчи, отец! — Мальчик помешал уголья. — Продал бы нас в рабство да жил бы потихонечку. И нам и тебе легче. Раб хоть сыт, да зимой в тепле...
Люция заплакала. Цетег не отвечал. Жадно ловя воздух, недвижно лежал на спине. По крыше барабанил дождь. В углу сарай протекал, и большая лужа медленно подползала к очагу, где сидели бездомные погорельцы.
— Марий вымокнет! — озабоченно проговорила Люция. — Подкинь щепок в огонь.
— Нет больше. — Мальчик поднял голову, — Мама, он перехватит где-нибудь! Давай съедим!
— Бесстыдник! Брату ничего не оставить! — Она переложила подальше кусочек лепешки, обернутый в грязную тряпицу.
Непогода усиливалась. Порыв ветра сорвал дверь с петель и обдал больного сырым холодом. Он захрипел, заметался. Жена и сын кинулись к нему.
— Радуйтесь. — Мокрый до нитки, разрумянившийся от холода и быстрого бега, Марий встал на пороге. Он взмахнул рукой с тяжелой сумочкой: — Кончились беды!
Люция, суровая и прямая, поднялась:
— Отец умер. Ты убил его. — Она отстранила рукой в воздухе нечто видимое ей одной. — Не надо ничего. Его последнее слово было: мой сын — вор!
Марий отшвырнул сумочку и, рыдая, упал на труп:
— Я не украл! Отец, ты слышишь?
Младший мальчик, ползая на коленях, подбирал монеты.
— Мама, это золото! Откуда оно?
— Марий! — тревожно закричала Люция.
— Мама, я не украл. — Марий поднял худое грязное лицо. — Я завербовался в легион Авла Гирсия! Люция бессильно опустила руки.
— Сыночек, тебе же и пятнадцати нет!
— Я сказал, семнадцать. Говорят, мал ростом. А я ответил: "Отъемся — подрасту". Записали. На днях выступаем. Завтра надо уже быть в лагере. — Марий встал и, сняв обрывок плаща, прикрыл умершего. — Похороните, как легионера. И уезжайте из Рима. Докопаются еще, что отец бунтовал. Всех господ, что за бедный люд были, в тюрьме передушили. — Марий помолчал. — Я слышал: Цезарь тоже за нас. Буду ему служить.
— Нет такого человека, сынок, чтоб был за нас. — Люция прижала голову сына к груди. — Нету такого. Всякий норовит только обидеть, а такого, чтоб заступился, нет. Ты себя береги.
Как безумная, она осыпала поцелуями озябшее лицо молодого легионера.
— Я солдат, мама. Береги ты себя и детей.
Глава вторая
I
— Скоро мы увидим тиранию, — крикнул Катон еще с порога, — на форуме чернь вопила: "Да здравствует Цезарь!" Толпы нищих собрались у его дома... Ты слышишь меня, доблестный Брут?
— Да, Республика гибнет, ни традиций, ни почтения к старости. Мамурра отказался одолжить мне две тысячи сестерций для покупки ожерелья моей Иренион.
— Придется тебе расстаться с гречанкой!
— Друг, не лишай беззащитного старца последней отрады. — Брут вытянул обе руки. — Созерцать божественную — одна моя утеха. Она не только прекрасна, но и полна снисхождения к моим преклонным годам, не упрекает меня безжалостно, что я живу седьмой десяток и забыл путь к Лете.
— А твоя супруга, добродетельная и целомудренная матрона Сервилия?
— Я просил ее уговорить Мамурру, но Сервилия ответила, что не понимает, почему ее любовники должны тратиться на моих потаскушек. Я велел продать весь урожай.
— Поспеши, — насмешливо посоветовал Катон, — не сегодня-завтра популяры[17] внесут в Сенат хлебный закон и ты не сможешь продать ни одного зернышка. Из Египта и Тавриды прибудет пшеница. Цезарь раздаст ее свободнорожденным нищим бесплатно. По милости узурпатора чернь, привыкшая уплетать ячмень, станет питаться пшеничными булочками. И наши родовые земли зарастут терниями и диким кустарником.
— Катон, ты прав! Хлебный закон разорит меня. Плебс насытится подачками популяров. У патрициев свое зерно гниет. Кто же купит мою пшеницу? Смерть у дверей Рима! Как мой предок Первый консул Брут, я восстану на тирана! — Брут выпрямился во весь свой хилый рост.
Катон окинул его сумрачным взглядом:
— Все это пустые слова, доблестный Брут! Ты не бываешь в Сенате и не ведаешь, что потрясло меня...
Брут чихнул.
— Куда же мне ходить в Сенат? Там такие сквозняки... Возможно, я не знаю последних новостей...
— Прибыл Квинт Метелл Непот. Понимаешь? Друг Помпея. Он потребовал, да, не предложил, не ходатайствовал, а потребовал, — раздраженно подчеркнул Катон. Его шея нервически дернулась. — Власть Кнею Помпею! Неограниченную диктатуру! Гражданскую и военную! Цезарь поддержал... Ночь тирании нависла над нами!
— Погоди, погоди. — Брут недоуменно поднял плечи. — Кто предложил? Кто поддержал?
— Сейчас, дядя, я объясню. — Незамеченный обоими собеседниками Децим Брут, стоя у дверей, давно уже прислушивался к их разговору. — Квинт Метелл Непот, вновь избранный народным трибуном, внес в Сенат предложение о диктатуре проконсула Морей и Востока Кнея Помпея. Гай Юлий Цезарь, новый претор,[18] поддержал его. В курии поднялся крик.
— Квириты изгнали дерзновенных, — патетически воскликнул Катон, — я собрал истинных республиканцев и атаковал ставленников тирана!
— Словом, произошла потасовка! — перебил Децим. — Раз дело дошло до драки, значит, закон нарушен, вооруженное сопротивление, мятеж. Наши обрадовались и вынесли постановление: Непота и Гая Юлия отстранить от магистратур, запретить им появляться в Сенате. На Цезаря давно злы. Не успел он стать претором, сразу притянул к суду Рабирия за убийство Главция и Сатурнина.
