Птичка польку танцевала - Батлер Ольга Владимировна
Едва положив трубку на рычаги, она радостно, совершенно по-девчоночьи, крикнула Вильнеру:
– Туся, меня утвердили на роль! Они хотят тот эпизод с проб сразу в фильм поставить!
Ее муж наконец отвлекся от своих мыслей:
– Поздравляю, любимая! Видишь, я был прав – они не могут без тебя.
– Представляю, как они обсуждали мою кандидатуру, – оживленно сказала Анна. – Кто же еще так натурально сыграет немку-надзирательницу? Конечно, Пекарская. Она вдобавок сидела.
– А что именно ты показала им на пробах?
Анна выдержала паузу.
– Это что, допрос? Я обязана вам отвечать?
Вильнер улыбнулся, предвкушая игру.
– Обязаны.
Анна поманила его пальцем. Когда он присел рядом на диван, она отобрала у него папиросу, несколько раз взволнованно втянула дым и, вся съежившись, пролепетала:
– Не понимаю, что вы хотите узнать. И мне очень страшно.
– Что именно? Шпионкой быть страшно?
Пекарская опять затянулась, на этот раз вызывающе глядя Вильнеру в глаза. От ее испуга не осталось и следа. Она медленно накрутила свой локон на палец, сделала еще одну неторопливую затяжку и с циничной улыбкой выдохнула дым в лицо мужу.
– На понт меня берешь, начальник? Не получится!
Перед ошарашенным Вильнером теперь сидела не жена, а какая-то помесь светской львицы с тертой зэчихой. Он растерянно расхохотался.
– Такой талант – только у тебя!
А потом взял со стола сборник Мининой и вернулся к окну: к прекрасным стихам и к пока не выговоренному, но уже ставшему таким дорогим имени, к внутреннему пению и небу. Положив книгу на подоконник, он не убрал руку с обложки. Пекарская заметила и эту задумчивость, и этот бережный жест. Радость постепенно увяла на ее лице.
Вскоре в жизни Анны наступило время печальных открытий. Сначала возникла дочь вождя. Она позвонила, попросив о встрече. Договорились увидеться прямо в театре.
Молодая женщина, которая энергичной походкой вошла в фойе, оказалась некрасивой, а ее рукопожатие – слишком крепким для уверенного в себе человека. Пекарская извинилась, что ей негде толком ее принять.
– Значит, нужно найти место, – со вздохом приказала гостья, расстегивая свое пальто с солидным каракулевым воротником.
Анна позвала ее в ложу.
– Там вроде никого не должно быть, репетиция уже закончилась.
Они уселись в обитые бархатом кресла, помолчали.
– Мне нелегко вам признаваться, просто вы должны знать.
Гостья начала скромно, но кресло, в котором она только что устроилась, прямо на глазах у Анны превратилось в трон.
– Тусе очень тяжело вести двойную жизнь. Он и так пострадал из-за нашей любви, заплатил за нее одиннадцатью годами в лагерях.
Договаривая, дочь вождя без всякого злорадства наблюдала, как рушится мир Пекарской.
– Да-да, во второй раз тоже. Он, едва в Москву из Воркуты приехал, сразу мне позвонил. Ведь его именно за это в Инту сослали. Вы, похоже, не знали…
Анна помотала головой. Ей показалось, что люстра падает с потолка, а бельэтаж вместе с креслами летит в пропасть партера. Ох, мать Большая Ведмедица, помоги… Она до боли впилась ногтями в свою коленку, дожидаясь, пока вся мебель вернется обратно.
– Чего вы хотите от меня?
– Отдайте мне Тусю, – потребовала дочь вождя. У нее было лицо жестокой девочки, которая ломает игрушки в уверенности, что назавтра ей купят новые. И она ожидала от Пекарской скандала: ведь актеры – люди нервные.
Но в голосе Анны прозвучало лишь тихое удивление:
– Вы меня просите, как будто он вещь.
Гостья немного опомнилась.
– Просто я люблю его. А он – меня. Это у нас настоящее… Извините, я не хотела делать вам больно.
Анна усмехнулась. Да, ей очень больно. Она наконец нашла силы повернуться к своей собеседнице.
– Я не собираюсь его удерживать. Если захочет, сам уйдет. Но вы не обольщайтесь насчет Тусиной любви.
Договорив, она снова увидела перед собой ребенка: испуганную, вжавшуюся в большое кресло девочку. В глубине своей души эта потерянная царевна сама все понимала. Пекарская почувствовала жалость к ней.
Узнав об их встрече, Вильнер пришел в неистовство. Он шаркал взад-вперед по паркету в своих домашних тапочках и хватался то за голову, то за сердце.
– Зачем она это сделала, зачем? В ее словах одна ложь! Я давно ее не люблю!
И Анна поверила ему. Конечно, он не виноват. Это все дочь вождя, которая привыкла, что любое ее желание выполняется. Ведь она по-прежнему оставалась царевной.
– Какая еще царевна?! – завопил Вильнер. – Царевны так себя не ведут! Она обыкновенная мещанка!
Его лицо побагровело от гнева, щеки затряслись. Анна даже испугалась, что с ним случится удар.
Наступила бурная весна. Воздух сделался теплым и легким, воды на улицах вдруг стало больше, чем снега, и все вокруг задрожало, защебетало в предчувствии очередного возрождения.
Преподаватель сценарных курсов Вильнер и его студентка Минина, оба в распахнутых пальто, шли по улице, перешагивая через лужи. Вильнер то и дело подавал спутнице руку. Они никуда не спешили. Им было хорошо вдвоем. Ну почему, почему они не встретились раньше? Столько лет проведено порознь. Желая восполнить это упущение, они рассказывали друг другу про себя, начиная с детства.
– Ох, много я родителям крови попортила своим упрямством!
Лара рассмеялась, перепрыгивая через очередную лужу.
– Однажды взяла и перед приходом гостей отрезала свой бант – вместе с волосами!
Ее мама хотела видеть дочку миленькой тихоней в бантиках, а она играла с мальчишками, зачитывалась Дюма и мечтала быть храброй, как мушкетеры.
– Я тоже своих расстраивал, – сказал Вильнер. – Отец надеялся, что я продолжу его дело и стану коммерсантом. А я только о театре думал.
По запруженной дороге пронеслась, окатывая водой прохожих, «Победа». Вильнер успел обнять свою спутницу и принять на себя все брызги. Их лица оказались рядом.
– Ну вот, пальто своим пожертвовали, – тихо сказала Лариса.
Ее миндалевидные глаза смотрели на него с вызовом. Наверное, и тысячу лет назад он и она так же стояли, сохраняя это маленькое расстояние. Только то было в другой стране. Там дул ветер пустыни, журчала вода в прохладном внутреннем дворике, а шерстяной платок пах алоэ и корицей. Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе…
Потом были ночь и комната одного приятеля. Вильнер проснулся от взгляда Ларисы. Она сидела, прислонившись к стене, натянув одеяло на коленки.
Он сонно обнял ее.
– Не спишь…
Лариса ответила, что вообще мало спит, каждую ночь мучается. Он удивился – такая юная должна крепко спать.
– Это из-за контузии. Но я еще везучая, – сказала она. – Ты бы видел моих сокурсников в Литинституте… Ведь мы сразу с фронта туда пришли. Кто-то зрение на войне потерял, у кого руки не было, у кого ноги, у кого сразу двух. Костыли стучали по всем коридорам.
– Проклятая война, – с горечью сказал Вильнер.
– Ты ведь тоже на ней был…
– Я корреспондентом работал. С тобой не сравнить.
Она вздохнула.
– Да что я… На передовой такие ребята воевали. Лучшие. Все погибли.
– Как тот комбат в твоих стихах?
Да, ответила она. Комбат был настоящим человеком. Он вывел группу из окружения. А ведь до войны работал простым учителем. И да, он вправду застрелил тех двоих дезертиров. А потом отправил похоронки их матерям. Написал, что сыновья погибли, защищая Родину.
– Страшное, святое время, – только и смог сказать Вильнер. И сразу подумал, что лучше было бы просто помолчать. После ее рассказа любые его слова звучали фальшиво.
– Я скучаю по тому времени, – сказала Лара. – Тогда нельзя было притворяться. А после войны предатели опять на своих похожими сделались… Не знаю, почему все вдруг заметили мое самое первое стихотворение. Ведь ничего особенного в нем не было. Просто мысли, что на войне страшно. Мужчины стеснялись в этом признаваться.
Ее тонкая шея и хрупкие плечи были освещены луной, но он впервые в жизни не смог бы оценить женскую красоту. Точно так же он не смог бы разобрать Ларины стихи на размеры и рифмы. Он видел лишь сияющий кокон, который окружал его любимую.
