Елена Съянова - Гнездо орла
Дети глядели восторженно, старались подпевать, запоминая слова «Хорста Весселя». Генриху очень хотелось пройти в колонне с горящим факелом, но этого намерения не поддержал даже отец. Лей сказал сыну, что «прежде чем что-то делать, нужно понять, что ты делаешь» и что здесь «не карнавал». Мальчик не принял этого объяснения и продолжал настаивать. Он проявил небывалое упорство и самостоятельность, обратившись напрямую к Шираху, попросив позволения ему с другом встать в колонну.
Маргарита видела, как Ширах с улыбкой кивает; видела удовольствие на лице Роберта, наблюдавшего за этим проявлением характера сына, но не вмешалась. Она понимала, что сейчас должно произойти.
Генрих не взял факела и не встал в колонну Гитлерюгенда. Сын вернулся к ней как побитая собачонка. Давид стоял рядом с пылающими щеками.
Вечером, уже лежа в постели, Анна рассказала матери, как все произошло. Генрих собирался пойти и взять два факела, но Давид его остановил. Он сказал, чтобы Генрих взял только один факел. Генрих сказал, что один он идти не хочет, и стал уговаривать друга. Но Давид сказал, что он не может взять факел и встать в колонну, потому что он еврей. Генрих не поверил и спросил Шираха, может ли встать в колонну еврей. Ширах ответил, чтобы Генрих не беспокоился и еврея в колонне, конечно, быть не может. И Генрих сразу тоже расхотел идти и сказал, что у него голова болит от дыма.
— Мама, а почему еврей не может встать в колонну с теми мальчиками? — спросила Анна, закончив свой рассказ. — Потому что евреев все бьют, а они не дают сдачи? Но Давид сильный. Он гордый! Если бы он подрался с теми мальчиками, то побил бы их!
Маргарита, поцеловав дочь, обещала поговорить с ней завтра.
Наступала ночь с 9 на 10 ноября 1938 года…
Геббельс уже произнес свою речь с прямым призывом отомстить евреям за убийство Эрнста фон Рата.
Гейдрих уже подписал приказ о том, что «полиция должна обеспечить соблюдение инструкций».
«Во всех землях, — говорилось в этом приказе, — должно быть арестовано столько евреев, а в особенности богатых, сколько может быть размещено в имеющихся в наличии тюрьмах. В настоящее время должны быть арестованы только здоровые и не слишком старые мужчины. После их ареста следует связаться с соответствующими концентрационными лагерями для того, чтобы как можно скорее направить их в эти лагеря».
Уже ждали сигнала «боевые отряды», вооруженные металлическими прутами, кастетами, ножами, взрывными устройствами и… мешками для товаров, которые в еврейских магазинах можно будет красть («освобождать») в неограниченных колличествах.
И началось.
Пример подал Берлин. Удары металлического лома в витрину часового магазина на Курфюрстендам, вероятно, не были первыми, но с них могла бы начать снимать фильм об этой ночи знаменитая Лени Рифеншталь — множество часов, больших и маленьких, в первую же минуту погрома испортилось и разбилось, словно само Время отказалось двигаться дальше и нарушило свой ход. Лени любила аллегории, такие кадры ей бы удались. А дальше…
Били витрины и окна домов. Страшно, зверски избивали людей. Выстрелов почти не было. Забивали стальными прутами, кастетами, дубинами, наносили раны ножами и даже… вилками, обыкновенными, столовыми.
Вытащив намеченную жертву под свет фонаря или горящих факелов, били долго, показательно. Часть «боевого отряда», разойдясь по ближайшим домам, собирала соседей; им тоже давали палки и прутья и позволяли или приказывали бить. Многих арестованных били по дороге к тюрьмам, причем, как и было оговорено в приказе Гейдриха, — «здоровых и не слишком старых».
Старых же в тюрьмы не возили. Их калечили и бросали в разгромленных домах. Так же поступали и с детьми. Еврейских женщин тоже избивали, однако случаи изнасилования (расовое преступление) были единичны.
«Богатых евреев обдерут богатые немцы», — говорили простые берлинцы и мюнхенцы и тащили из магазинчиков своих соседей-евреев все, что попало, — посуду, белье, дешевые сладости, домашний скарб.
Наутро многие опомнятся, понесут добро обратно. Приютят оставшихся без крова, накормят перепуганных, рыдающих детей… Придут в себя… и постараются забыть. Хотя бы на время.
А ночь была лунная… Зрелище битого стекла, засыпавшего улицы немецких городов и отражающего раздробленный свет небесных светил, навеяло красивое название для этой ночи не на поэтического Геббельса, а на министра экономики Вальтера Функа: именно ему принадлежит идея оставить ее в анналах истории, как «Хрустальную». Правда, в отчетах по его и другим министерствам она проходила, как «ночь битых стекол», но историки предпочитают красивые названия, энергично контрастирующие с безобразием сути.
Проводимое Гитлером торжественное совещание руководства НСДАП закончилось около полуночи. Большинство разъехалось, но в Коричневом доме оставались все вожди — своего рода оперативный штаб.
Гитлер играл в полное неведение. В такое же полное неведение позволено было сыграть Гессу, Герингу, Лею, Риббентропу, Отто Дитриху, Борману, Функу, Ламмерсу, Гиммлеру и Гейдриху; остальным — лишь в частичное.
Главным инициатором, вдохновителем и едва ли не техническим руководителем был назначен Геббельс.
Неведение игралось до трех ночи, когда Геббельс, наконец, объявил, что «стихия народного гнева охватила всю Германию, и полиция бессильна».
Гитлера, Гесса, Геринга, Лея и Гиммлера при этом не было: они уже разъехались по домам. Четверым последним, впрочем, «сообщили» о происходящем; фюрера же «беспокоить» не стали, так как он уже удалился в спальню.
Коричневый дом ярко освещенными окнами одобрительно взирал на мюнхенские погромы. Наутро Гитлер собирался вылететь в Бергхоф. Самым неприятным последствием могла стать реакция в мире.
Пока вожди играли неведение, их охрана обсуждала происходящее. (Охрана в эту ночь была усилена.)
В доме Лея один из постов внутренней охраны располагался так, чтобы постоянно держать в поле зрения двери в спальни детей. Охранники были уверены, что дети крепко спят, и говорили между собой, не выбирая выражений. Эти бодрые парни, возможно, и не стали бы так эмоционально делиться друг с другом услышанными от своих товарищей подробностями побоища, идущего неподалеку, если бы знали, что их слушает восьмилетний мальчуган.
Генрих, взволнованный увиденным на юбилее «Пивного путча», пораженный обидой, нанесенной его другу, не смог заснуть в эту ночь. Он ждал утра, чтобы поговорить с отцом или матерью, которые все объяснили бы ему и внесли покой в его душу. Но мать уснула с каким-то письмом прямо в кресле; отца не было дома. Генрих ждал его; он часто смотрел в окна, подходил к двери и прислушивался. Так он и услышал голоса охранников, славных, улыбчивых ребят, услышал то, что они говорили:
— …обидно сидеть без дела. Я бы паре абрамов тоже объяснил, что я о них думаю.
— …похоже, ни один еврей сегодня без синяка не останется. Все к утру будут с отметиной.
— Все, да не все. Тут у хозяев, по-моему, тоже жиденок пристроился. А я вот думаю, изводить это племя, так уж начисто…
…Сердце Генриха сжималось, сжималось пока ни сделалось совсем крохотным, как узелок. Он понял: эти двое охранников, Курт и Бруно, знают, что сейчас в городе происходит что-то очень страшное, что касается всех евреев; еще они знают, что Давид тоже еврей, и поэтому «страшное» может прийти сюда. Генрих хотел броситься к матери, рассказать. Но вдруг подумал, что если он выйдет, то они, Курт и Бруно, могут войти или впустить кого-нибудь из жуткой ночи. Он понял, что ему никого не удастся позвать на помощь и нужно самому защитить друга. Он стал думать, как это сделать. Он сам маленький и слабый. Если разбудить сестру, то вдвоем они сильнее. Но было жалко ее пугать. И вообще… он же мужчина! Он должен сам справиться. Если бы достать пистолет или ружье… Когда он был маленьким, он видел много красивых ружей, висящих на стенах, но теперь их все убрали. А пистолет есть только у отца. Как же его достать? Ведь придется пройти мимо охранников…
Генрих шлепал босыми ногами по полу спальни, залезал на подоконник, прижавшись лбом к стеклу, с тоской вглядывался в ночь. Сердце свое он перестал чувствовать — оно теперь сделалось огромным и пульсировало везде.
Внезапно он услышал звуки подъехавших машин, хлопки дверей… Кто-то входил в дом… Ему захотелось залезть в постель, накрыться одеялом и притвориться, что он спит, — его-то они не тронут.
Он погасил лампу, хотел задернуть шторы… Но вспомнил… Там, за этими шторами, был мир, о котором говорил однажды отец матери, когда играл музыку «моего фюрера», а он, Генрих, вот так же нечаянно подслушал.
Отец говорил, что не хочет прятаться за шторами, что ему это противно, что он любит парады… Генрих тоже ходит на парады. А теперь должен научиться и не бояться.
