Елена Съянова - Гнездо орла
Маргарита, 25 октября заехавшая за Робертом в Бергхоф и провожавшая по-английски отбывших родных, поспешно прошла мимо Адольфа, стоявшего на ступеньках веранды. Она еще сама надеялась на такой же скорый отъезд.
Хлестал обычный осенний бергхофский ливень. Воду отстреливало от стен, от каменных ступеней… Гитлер в первую же минуту вымок до последней нитки, но Маргарита знала, что спектакль начался, и Адольф не сдвинется с места, пока она не вернется и не уведет его, как ребенка, за руку. Именно она, Маргарита! Остальные станут бегать на отдалении и ужасаться. В очередной раз она поразилась степени своего недоверия к чувствам этого человека. Но, конечно, вернулась.
Надежды на сегодняшний отъезд таяли.
Переговоры в Бергхофе велись с середины октября. 18-го Гитлер принял отбывавшего в Италию бывшего французского посла в Германии Франсуа-Понсе. Фюрер наобещал ему много, вплоть до рассмотрения вопроса о запрещении бомбардировок в целях «гуманизации войны»(!). Однако никакого коммюнике беседы до сих пор не появилось, хотя оно было Гитлером обещано. Французская печать начала кампанию; кто-то уже назвал «историческую встречу» очередным блефом, и Гитлеру все же пришлось дать указание Риббентропу. Коммюнике было подготовлено, вместе с другим — о вчерашней встрече с послом Польши по вопросу о «вольном городе» (Гданьске-Данциге), после которой к послу срочно вызвали врача. Гитлер, прочитав оба документа, выругался и отдал «польский» Борману, а «французский» Лею, чтобы «прошлись» по ним.
Это отняло еще сутки.
— Если мы завтра же не уедем, то Генрих разболеется до Рождества, — сказала Маргарита Роберту. — Я специально не принимала никаких мер, рассчитывая на то, что в это время мы будем уже у моря!
Лей промолчал. Весь вечер и ночь он был занят и наконец двадцать седьмого, утром сказал Маргарите, чтобы к трем часам спускалась с детьми к машинам.
Около трех, уже усевшись у окон, двойняшки снова выскочили и побежали поздороваться с дядей Йозефом.
Геббельс попросил у Маргариты позволения лететь в их самолете до Берлина, а то пришлось бы дожидаться своей очереди, поскольку его отлет на сегодня не был запланирован, а расписание очень плотное.
— Разве мы летим в Берлин? — уже с трудом сдержалась Маргарита, когда кортеж отъехал наконец.
— Только на пару часов, — ответил Лей. — Там мы пересядем в гражданский ВФ и — в Париж, а оттуда в Ниццу. Но если хочешь, вы можете прямо…
— Нет уж! Летим вместе.
Она не спросила, для чего ему эта «пара часов» в Берлине, а он был рад.
Он еще сам не ведал, как и что у него получится. Он решил нанести визит партийному судье Буху и полностью взять на себя всю ответственность за все нарушения в ГТФ. Больше того — он собирался оставить Судье подробный отчет обо всех негласных директивах и секретных инструкциях сотрудникам своего аппарата, из которых «дело» можно было скатать, как ком из рыхлого снега, не утруждаясь.
Сколько тонкого расчета и хитроумного коварства припишут после этому поступку «рабочего вождя»!
Через семь лет, при обстоятельствах чрезвычайных и толкающих к оправданиям, Лей сам дал объяснение, которому можно доверять: «Нет, это не было актом даже внутреннего сопротивления. Я был настолько вымотан, что решил положиться на судьбу. Если бы меня отстранили и даже судили, я не испытал бы сожаления, зная, что, теряя, приобретаю несравнимо больше».
Последние три слова остались загадкой для адвокатов, истолковавших их по-своему. Но все загадки когда-нибудь проясняются.
В самолете Геббельс играл с детьми в какие-то математические игры на пальцах; двойняшки быстро сдавались и проигрывали, но Давид держался долго и был достойным соперником. Играющие производили массу шума. Геббельс вел себя несколько странно: громко хохотал, страстно объяснял что-то, спорил на равных с одиннадцатилетним мальчуганом… Маргарита понимала, что у Йозефа просто до предела взвинчены нервы. Но дети, конечно, ничего не замечали и радовались игре.
Этим утром Геббельс попросил у фюрера аудиенции. Вероятно, он выбрал не лучший момент, но еще вероятней, что лучшего для него уже и не предвиделось.
Гитлер принял его настороженно, в присутствии Бормана, но через пару минут все же попросил Мартина перейти с бумагами в соседний кабинет.
Геббельс, не глядя в стеклянно-прозрачные глаза Адольфа, изложил суть дела: он был с фюрером на всех этапах борьбы; он делал все, что было в его силах, но теперь в нем, похоже, перестали нуждаться. Он воспитал себе достойного заместителя в лице, например, Наумана. Он сам, конечно, тоже готов служить общему делу, но, может быть, на другом посту, где-нибудь в дружественной стране, в Японии к примеру.
Геббельс сделал паузу и посмотрел на Гитлера. У того в лице ничего не переменилось. Холод и скука. Йозефа слегка бросило в жар.
Он продолжал, сказав, что Магда хочет развода и он не намерен этому препятствовать, потому что чувствует свою вину перед ней. Да, он полюбил другую женщину и хотел бы связать с ней свою судьбу, а какова эта судьба, будет зависеть от воли фюрера. Он, Геббельс, ко всему готов.
Гитлер молчал. Озноб у Геббельса перешел в нервную дрожь; голову охватило пламя. Гитлер знал силу своего молчания и продержал в нем Йозефа не меньше трех минут.
— Рейхсминистр и вождь не может позволить себе подобное поведение, — наконец произнес он. — Никаких разводов. Никаких романтических чувств и дружественных стран. Мы стоим у границ Европы! Мы на грани войны со всем миром!.. Едва ли мне нужно излагать вам свою волю — вы ее знаете. Работа и очищение от всего, что ей мешает! Заместителей много, но Геббельс один. Вы должны немедленно порвать с этой женщиной. Это мой приказ, и он должен быть выполнен.
Еще помолчав, Гитлер приглушил звон металла:
— Как смягчить этот удар неповинной женщине, позаботятся ваши друзья. Но вы с ней больше не должны видеться, ни при каких обстоятельствах.
Зазвонил телефон. Это Борман, по договоренности, сигнализировал о том, что прошли отпущенные на аудиенцию десять минут.
Гитлер встал. Геббельс тоже. Они несколько секунд стояли друг перед другом, но их взгляды ни разу не пересеклись.
«Друзьями», которым предстояло позаботиться о «смягчении удара» Бааровой и об остальном, стали полицай-президент Берлина граф Вольф фон Гельдорф (после безобразной истории с компроматом на Бломберга крепко и над многим призадумавшийся) и… Геринг. Гельдорфу, как человеку деликатному, было поручено побеседовать с девушкой. Геринг же, если Геббельс будет настаивать на последней встрече, должен был предоставить для нее свой дом. И сам присутствовать, не оставляя влюбленных без свидетелей.
Поручение показалось Герингу препротивным, но и забавным одновременно, и он согласился.
О развитии этой истории нет достоверных сведений — только домыслы; на поверхность вышел лишь финал.
Когда двадцать девятого Геринг вернулся из Бергхофа, ему позвонил Гельдорф и сообщил, что Баарова требует разговора с Геббельсом, в случае же отказа угрожает покончить с собой.
Сам гауляйтер все это время находился дома, никого не принимал и нигде не показывался.
У Йозефа не было друзей. Прежде его это не беспокоило. Но сейчас оказалось, что ему некому даже выговориться. Разве что матери? Чтобы она снова принялась причитать над ним: «ты мой маленький» да «ты мой бедненький»?! Была еще Магда. Всегда выслушивавшая, утешавшая… Как, однако, неприятно оказалось лишиться ее!
О Лиде он заставлял себя не думать. По тому, как говорил с ним Гитлер, Йозеф понял, что выбирать ему предстоит не между женщинами или странами, а между жизнью и небытием. Лет пять назад он, возможно, еще мог бы уехать, «выйти из игры», затеряться, как это сделал Пуци, но теперь он… кентавр. Ему уже нет места в табуне — чересчур заметен.
Чтобы избавить себя от болезненных эмоций, он несколько раз принимал снотворное и трое суток практически проспал.
Когда неожиданно позвонил Геринг, Йозеф даже не сразу понял, чего от него хотят. Геринг объяснил, что Баарова требует последнего свидания.
— Я п-перезвоню, — с трудом произнес Йозеф.
Его точно ударило упругой волной. Эта девушка — такая родная, доверчивая, вся открытая ему и такая нестерпимо похожая на Хелен — как будто уже стояла за дверями, готовая шагнуть навстречу. Разве такое по силам ему? Снова уснуть, ничего не знать, не чувствовать — вот что он только и может сейчас, чтобы потом как-нибудь выбраться и снова начать дышать, жить…
Но совсем отказаться от последнего разговора было бы нелепо, стыдно… хотя бы перед Герингом. Он перезвонил, сказал, что хочет поговорить с ней по телефону.
— По телефону или лично вы станете говорить — не важно. Но сделать это вы должны из моего дома, — вкрадчиво (конечно, с ухмылкой) произнес ненавистный Геринг. — Приезжайте.
