Хилари Мантел - Внесите тела
– Все равно придется менять протокол, – встревает Рич. – Королева никогда еще не представала перед судом. Вы согласны, лорд-канцлер?
– Меня не спрашивайте. – Одли заслоняется ладонями. – Вы с Ризли и господином секретарем, как обычно, все решили между собой. Только, Кромвель, вы ведь не собираетесь сделать судьей Уилтшира?
– Ее отца? – улыбается он. – Не собираюсь.
– Какое обвинение мы предъявим лорду Рочфорду? – спрашивает Фицуильям. – Если предъявим.
– Судить будут троих? – бросает Норфолк. – Норриса, Рочфорда и музыкантишку?
– Нет, милорд, – отвечает он спокойно.
– Больше? Клянусь мессой!
– Сколько же любовников у нее было? – с живостью спрашивает Одли.
– Лорд-канцлер, вы видели короля? – В разговор снова вступает Рич. – А я видел. Бледен, как смерть, места себе не находит. Разве это не есть измена? Разве королевскому телу уже не нанесен урон?
Если бы собаки умели чуять измену, Рич был бы бладхаундом, лучшей на свете ищейкой трюфелей.
– Я еще не решил, – говорит он, – какое обвинение предъявить этим джентльменам: в измене или укрывательстве. Если они станут утверждать, что были лишь свидетелями преступлений, которые совершали другие, им придется честно и открыто назвать этих других. Если откажутся, мы вправе заподозрить их самих.
Грохот пушки застает их врасплох, звук раскатывается по поверхности воды, отзывается в костях.
* * *В тот же вечер от Кингстона приходит послание. Коменданту Тауэра велено докладывать обо всем, что Анна делает или говорит, и Кингстон – честный малый, отменный служака, порой слишком прямолинейный, рьяно берется за дело.
Когда советники удалились к барке, Анна спросила: «Мастер Кингстон, меня бросят в подземелье?»
«Нет, мадам, вас поместят в покои, где вы дожидались коронации».
В ответ Анна заливается слезами, докладывает комендант.
«Я этого недостойна. Господь обратил на меня свою милость».
Затем, продолжает Кингстон, королева рухнула на камни и стала молиться, потом зарыдала, а после, к изумлению коменданта, принялась хохотать.
Он молча передает письмо Ризли. Зовите-Меня поднимает глаза от бумаги и тихо спрашивает:
– Что же она сделала, господин секретарь? Даже представить страшно!
Он раздраженно смотрит на Зовите-Меня.
– Вы же не собираетесь заводить старую песню о колдовстве?
– Не собираюсь, и все же… Если она считает себя недостойной, значит, она виновна. Только я не уверен, в чем именно.
– Напомните мне мои слова. Какой правды мы добиваемся? Разве я говорил, что нам нужна вся правда?
– Вы сказали, лишь та ее часть, что может нам пригодиться.
– И не отступлюсь от своих слов. Хотя подобные речи мне не к лицу. Вы схватываете на лету, Ризли, так что не заставляйте меня повторять дважды.
Он коротает теплый вечер, сидя у окна в компании племянника Ричарда. Тот знает, когда молчать, а когда трещать без умолку. Это у Кромвелей семейное. Кроме Ричарда, его радует лишь общество Рейфа Сэдлера, но Рейф сейчас с королем.
– Я получил письмо от Грегори, – говорит Ричард.
– Письмо?
– Ну, вы же знаете Грегори.
– Погода стоит солнечная. Мы отлично поохотились и отменно отужинали. Я здоров, чего и вам желаю. Засим за неимением времени откланиваюсь.
– Грегори не меняется, – кивает Ричард. – Хотя, наверное, меняется. Думает о возвращении, считает, что должен быть рядом с вами.
– Мне хочется оградить его от того, что тут происходит.
– Я понимаю, но, может быть, стоит ему уступить? Грегори давно вырос.
Он размышляет. Если приучать сына к королевской службе, пусть знает, что его ждет.
– Можешь идти, – говорит он Ричарду. – Наверное, я сам ему напишу.
Прежде чем уйти, Ричард прогоняет ночную прохладу, затворяя окно. За дверью слышно, как племянник тихим голосом раздает поручения: принесите дяде халат на меху и захватите побольше свечей. Иногда его, Кромвеля, удивляет, что кого-то искренне волнуют его телесные нужды; слуги не в счет, им он платит. Он размышляет, что чувствует Анна в Тауэре, среди новой челяди. Теперь при ней неотлучно находится леди Кингстон, и, хотя он позаботился окружить Анну женщинами из семейства Болейн, вряд ли королева, будь ее воля, остановила бы выбор на них. Эти дамы многое повидали, они знают, откуда дует ветер, от их острого слуха не ускользнет ни всхлип, ни шепот: «Я этого недостойна».
Ему кажется, что в отличие от Ризли он понимает Анну. Слова о том, что королевские покои Тауэра слишком хороши для нее, не признание вины. Анна заявляет: я недостойна их, потому что проиграла. Анна поставила на Генриха: заполучить его и удержать. Теперь, когда Джейн Сеймур отняла у нее короля, ни один суд не осудит ее строже собственного. Вчера, когда король вскочил на лошадь и ускакал от нее, Анна превратилась в самозванку, ребенка, дурочку, ряженную в королевское платье и запертую в королевских покоях. Прелюбодеяние – грех и преступление, но проиграть для Анны грех куда больший.
Ричард просовывает голову в дверь.
– Письмо Грегори, хотите, я напишу? Хватит вам глаза портить.
Он говорит:
– Анна махнула на себя рукой. Отныне она не причинит нам хлопот.
Он просит короля уединиться в своих покоях и никого не принимать. Стражникам велено разворачивать всех просителей: мужчин, женщин. Он хочет, чтобы решения короля не зависели от суждений его последнего собеседника, как иногда бывает; никаких уговоров, лести или давления. Кажется, Генрих готов уступить его просьбе. В последние годы королю не впервой уединяться: сначала для того, чтобы побыть наедине с Анной, затем – чтобы побыть без нее. За королевскими покоями у Генриха есть тайное убежище. Иногда, после того, как громадное королевское ложе расстелют и благословят, после того, как потушат свечи, Генрих, завернувшись в дамастовое одеяло, заползает в свою берлогу и спит на простой кровати, как обычный человек, обнаженный, предоставленный самому себе.
Здесь, в тишине комнат, увешанных шпалерами, изображающими сцены грехопадения, король говорит ему:
– Кранмер прислал письмо из Ламбета. Прочтите его вслух, Кромвель. Я уже прочел, теперь вы.
Он берет письмо в руки. Можно почувствовать, как архиепископ съеживается в тщетной надежде, что чернила потекут, а буквы выцветут. Анна-королева оказывала ему покровительство, обращалась за советом, поддерживала новую веру. Справедливости ради, и она многим обязана архиепископу, хотя Кранмер об этом не помнит.
«Я пребываю в замешательстве, – пишет Кранмер, – ибо всегда считал ее примером женского благочестия».
Генрих перебивает:
– Только подумайте, как мы обманывались!
«…что заставляет меня сомневаться в ее виновности, – читает он дальше. – Однако неужели ваше величество зашли бы так далеко, не будь она виновна?»
– Знал бы он! – восклицает Генрих. – Такое ему и в голову не придет. Надеюсь, что не придет. Подобного срама не видел свет.
«Ибо из всех живых созданий после вашего величества именно к ней я испытывал самую горячую привязанность».
Генрих снова перебивает:
– Там дальше он пишет, что, если она виновна, ее следует покарать без пощады, в назидание остальным. Чтобы все видели, я возвысил ее из грязи. А еще он пишет, что те, кто придерживается евангельской веры, должны испытывать к ней не сочувствие, а отвращение.
«Мне остается надеяться, что ваша приверженность истинной вере, примеры коей вы не раз являли в прошлом, диктовалась не одной лишь привязанностью к королеве, а подлинным рвением», – заключает Кранмер.
Он, Кромвель, откладывает письмо. Все можно оправдать. Пусть она невиновна, но ей придется взять на себя вину. Мы, собратья по вере, отвергаем ее.
– Сир, – произносит он, – если вы нуждаетесь в Кранмере, пошлите за ним. Утешите друг друга, постараетесь найти объяснение. Я велю вашим слугам впустить архиепископа. Вам не помешает прогулка на свежем воздухе. Спуститесь в сад, там вас никто не потревожит.
– Но я не видел Джейн, – говорит Генрих. – Мне хочется смотреть на нее. Можно привести ее сюда?
– Еще рано, сир. В народе брожение, толпы горожан требуют ее, сочиняют о ней гнусные песенки.
– Песенки? – Генрих изумлен. – Найдите сочинителей и примерно накажите. Вы правы, пока воздух не очистится, Джейн здесь делать нечего. Ступайте к ней, Кромвель. Передайте мой подарок.
Король извлекает из бумаг крохотную книжечку, усыпанную каменьями, такие вещицы дамы привязывают золотой цепочкой к кушаку.
– Осталось от жены, – говорит Генрих и тут же поправляется, стыдливо опуская глаза: – Я хотел сказать, от Екатерины.
Ему не хочется ехать в Суррей, в дом Кэрью, но приходится. Красивое соразмерное здание возвели лет тридцать назад, особенно великолепен главный зал – предмет зависти и подражания окрестных домовладельцев. Он уже бывал здесь во времена кардинала. Кажется, Кэрью нанял для перепланировки сада итальянцев. При его приближении садовники снимают шляпы. Дорожки ведут в летнюю благодать, птицы щебечут в вольерах, трава подстрижена так тщательно, что напоминает отрез бархата, нимфы взирают на него каменными очами.
