Евгений Марков - Учебные годы старого барчука
Но для чего же всё это? Кому предназначены все эти прелести, от одной мысли о которых голова блаженно кружится?
Кругом стола разложены таблицы лото и ящик с шашками лото уже стоит наготове. Да, не может быть сомнения, что все эти богатства ожидают нас, никого другого… Это выигрыш в лото… Только какому счастливчику придётся воспользоваться ими, — вот жгучий вопрос.
Весь остальной вечер потонул в впечатлениях этой дух захватывавшей игры. Я горел жаждою счастливого выигрыша, как азартный игрок на рулетке в Монте-Карло. Да и все мы были донельзя возбуждены соблазнами, щедро расставленными перед нашими глазами. Часы достались, как нарочно, Арбузову, самому противному из нас. Я этим кровно огорчился, хотя, конечно, молчал. Я был почему-то глубоко убеждён, что верховная справедливость непременно должна была вручить это достойное украшение никому иному, как моему Алёше, умнейшему и добрейшему мальчику в целом мире. Ему, впрочем, достался ящик с красками, что стоило каких угодно часов. Мне французская книга с картинками, иллюстрированные сказки Перро в великолепном переплёте. Это было такое украшение нашей тощей библиотеки, приобретавшейся сообща всеми братьями на остатки тощей казны нашей, и хранившейся в домашнем сундуке нашем в подвале цейхгауза, что сердце моё заранее замирало восторгом, когда я представлял себе изумление и радость старших братьев при виде этого неожиданно свалившегося сокровища.
Все мы ушли от князя в настроении какого-то счастливого сновидения, словно действительно побывали в чертогах благодетельной феи. Каждый уносил и вещественные следы этой сладкой фантастической грёзы, где на нас сыпались, будто из волшебного рога изобилия, всякие таинственные дары в виде карманов, набитых сластями, в виде драгоценных нам выигрышей, которые мы несли, тщательно увязанные в бумагу, осторожно и благоговейно.
Был у нас и другой начальник, самый главный, как все говорили, но уже не князь, а генерал. Кто-то из старцев пансиона уверил нас, будто он может сослать в Сибирь самого директора, и мы, разумеется, чувствовали к нему таинственный ужас, хотя никогда не видали его вблизи.
Генерал этот начальствовал не над одною нашею гимназиею, но, должно быть, и над всем городом, и, должно быть, всех мог сослать в Сибирь, как и нашего директора. Когда он неистово проносился по улице в санях, запряжённых парою серых рысаков, в развевающейся по ветру генеральской шинели и таком же грозно развевающемся пёстром султане на медной каске, обдавая прохожих мелкою дробью снеговой пыли, заставляя испуганно сворачивать направо и налево встречающиеся экипажи и низко кланяться стоявших у своих лавок купцов, — он производил на меня впечатление гремящей колесницы Ильи пророка, посылающей молнии на грешную землю. Я не сомневался, что это он мчится так поспешно карать и казнить кого-нибудь…
Он нередко проезжал и мимо нашей гимназии, и всегда устремлял на окна второго этажа, где был пансион, свой грозный взор; только тогда и могли разглядеть сколько-нибудь хорошо его памятную мне до сих пор характерную фигуру, всю как-то приподнятую и ощетинившуюся, всю насквозь проникнутую неутолимою взыскательностью. Приподняты были высоко вверх его четырёхугольные плечи в скрытых под шинелью жирных эполетах, руки всегда упёрты калачиком в колена, кверху возносился медным пламенем и улетавшим вверх петушиным хвостом его сверкающий шлем; приподняты были над глазами, будто в вечном недоумении, густые чёрные брови; приподняты торчавшие вертикально по сторонам носа двумя чёрными хвостиками сердитые нафабренные усы. Даже чёрные коротенькие бакенбарды в виде двух узеньких котлеток, шедшие по тогдашней моде навстречу усам, и тоже немилосердно нафабренные, казалось, подтягивали с обеих сторон кверху, как узда голову лошади, всё строгое рябоватое лицо сурового генерала.
Фамилия этого генерала, кажется, была Лукошкин. Про него рассказывали у нас многие непочтительные анекдоты, но тем не менее трепетали его имени. По рассказам семиклассников, в университете он приказал отдать на съедение больничным коровам огромный гербарий, занимавший три комнаты, и, по мнению генерала, бесполезно засаривавший обёрточною бумагою и сушёным сеном такие чистые залы. На лекции профессора математики Мейера он будто бы искренно изумился, что студентов, словно каких-нибудь ветеринаров, учат «коническим сечениям», и даже осведомлялся у ректора, где, собственно, происходит это рассечение коней. Рассказывали также, будто бы он приказал никого не пускать в университетскую библиотеку, чтобы не топтать заново окрашенных полов, высказав при этом университетскому начальству основательную мысль, что у студентов и без того довольно всяких книг, и те дай бог перечесть за четыре года.
Но университет не очень занимал его. Его гораздо более интересовали мостовые и тротуары, а ещё больше — пожары. Он, кажется, и был в старое время главным полицмейстером в одной из столиц. Он замучил наших распущенных крутогорцев неутомимой борьбою за порядок. Чего-чего только он не требовал с них ради привития просвещённых обычаев Европы. Уж про мостовые и тротуары говорить нечего! Всё это чинилось и мелось самым тщательным манером. Бывало, если дворник прозевает, тянут на работу самого хозяина, какого-нибудь знаменитого купца. Но Лукошкин даже на крышах завёл тротуары своего рода. Крыши в то блаженное время большею частью были деревянные, так же, как и дома, так что пожары без всякого препятствия пожирали целые кварталы. И вот, по повелению грозного начальства, на всех многочисленных крышах города Крутогорска устроены были мостки, чтобы можно было ходить кругом, а на мостках этих уставлены огромные чаны с водою и с швабрами, чтобы окроплять крыши во время пожаров. Правда, чаны эти в первый же летний месяц порассохлись, и вода из них улетучилась в мировое пространство, а невежественные обыватели Крутогорска, раз свалившие с плеч ненавистную повинность, не воображали, конечно, лазить два раза в неделю на свои крыши, чтобы сбивать чаны и наполнять их по вёдрышку водою, так что в случае пожара самою первою и самою удобною пищею для огня являлись именно эти рассохшиеся чаны с швабрами и тесовые мостки, густо выкрашенные масляною краскою. Однако сердце бдительного начальства всё-таки искренно утешалось, что его заботами мирное жилище каждого городского обывателя снабжено эмблемою безопасности в виде всех этих кадок, одинаково выкрашенных зелёным, и устроенных по одному казённому образцу таких же зелёных мостков.
Лукошкин, надо отдать ему справедливость, не жалел себя в борьбе с пожарами и беспорядками всякого рода. На пожар он всегда являлся чуть не первый, и очень дорожил этим начальническим гонором.
— Как ты смел прислать за мной так поздно! — кричал он на полицмейстера, опоздав один раз на пожар.
— Помилуйте, ваше превосходительство! Как только огонь показался, сейчас же и полетел вестовой… Пока доехал, пока пошли разбудить ваше превосходительство… Вот и прошло время.
— Дурак! Так вперёд присылай ко мне сказать по крайней мере за полчаса до пожара! — решительно приказал генерал. Так рассказывал про него ходивший среди нас анекдот.
Странная насмешка судьбы. Лукошкин, всю жизнь отчаянно боровшийся против всякого рода беспорядков, неутомимо подвизавшийся за благоустроение и чистоту мостовых, дворов, помойных ям, можно сказать, живший и спавший с метлою в руках, — окончил впоследствии свою жизнь жертвою тех именно беспорядков и той именно помойной ямы, против которых так энергически ратовал, оборвавшись ночью в выгребную яму двора в той самой столице, где протекала наиболее блестящая эпоха его всё подчищавшей и всё муштровавшей деятельности.
***Студенты боялись Лукошкина ещё более, чем мы, и страдали через него несравненно более нас, так как он питал к ним непобедимое и нескрываемое нерасположение, исключал их из университета без счёту и меры, целыми толпами, по самому ничтожному поводу, словно полагал в этом приятном и полезном занятии своё особенное призвание. Он стриг и брил их на барабане, заставлял маршировать, как солдат, гонял силою к обедне и во всенощные.
Раз после одной из таких генеральских стрижек университета на доме Лукошкина, красовавшегося среди самой парадной улицы города, внезапно появилась утром живописная вывеска с надписью: «Цырульня его превосходительства». Пока полиция догадалась снять её, публика Крутогорска несказанно утешалась этою остроумною выдумкою ничем не исправимого студенчества.
Но ещё более пришёлся по вкусу губернской публике, по обыкновению слегка фрондировавшей начальство, объёмистый стихотворный памфлет в честь строгого генерала, сочинённый доморощенными университетскими поэтами, — но уже порядочно спустя после моего рассказа. Памфлет этот назывался «Вопль Лукошкина к Юпитеру» и был вызван предстоявшею тогда отставкою Лукошкина по случаю коренной перемены во внутренней политике правительства.
