Евгений Анташкевич - Нашествие
Хожу, дышу, ем. Во мне лишь тлеют биологические процессы, а меня самой нет».
«1. VIII.37
Завтра уезжаю. А сегодня хожу и прощаюсь со всем и всеми. И с тобой. Как ты меня научил жить! Я теперь словно на 20 лет старше сделалась.
Ладно, хватит. Всё будет хорошо.
Маленькая старушка…»
«5. IX. 37
Сегодня был вечер в «Марсе» – встречались всей баримской компанией. Почему-то Саша появился там, хотя я его там совсем не ждала».
– Да! Я тебя тогда уже не ждала! – тихо прошептала Соня.
Diary был заполнен только наполовину, дальше она открыла его наугад: «Я опять хандрю. Но для этого есть причины. А ведь он может скоро уехать. Я даже стихотворение написала. И ещё одно просится».
Это была та страница, на которой она открыла дневник полтора часа назад:
«7 марта 1938
Мы долго не виделись. Он сказал, что его родители думают, что им из Харбина лучше переехать. Почему я так переполошилась? Почему мне грустно и я хандрю?.. А сейчас пытаюсь разобраться, что же так подтачивает моё настроение».
Дальше шло стихотворение, то – первое:
Стёрся оставший закат,
Поел спокойно и просто.
Соня пропустила его и вспомнила строчки из следующего, которое сама вымарала.
Они как будто бы вспыхнули в её памяти:
Земля порыжела…
Вода холодна…
Мы выпили счастье и солнце до дна.
И ветер тревожен,
И зябка заря,
О чём-то, о чем-то они говорят?
О чём-то покорном,
О чём-то простом,
О чём-то, что мы неизбежно поймём…
О том непреложном,
Что близит свой срок,
Что каждый из нас – одинок…
Одинок.
Что скоро мы станем
У тёмной реки,
Посмотрим, как стали огни далеки.
Как бьётся о стены
Ивняк, трепеща.
И скажем друг дуруг: прощай…
Прощай.
«15.3.38
Всего одну страничку перелистнула…
Вчера ещё хотела всё выложить на бумагу, но не удалось, а сейчас сестра уже спит, и я улучила минутку…»
Соня закрыла дневник с ощущением, что больше она его никогда не откроет.
Да, от её первой записи и до последней прошло два года…
В феврале семья Адельберг решила, что они уедут из Харбина, и с тех пор Саша очень переменился. Она вернулась из Шанхая. Они встретились в кафе, она рассказала о своих впечатлениях, но тогда ей показалось, что Саша расстроился и погрустнел. Сначала она радовалась, что они снова могут оказаться в одном городе, однако у них с отъездом стало затягиваться, и тогда она захандрила – как же так, она уедет, а он нет… Но зимой у мамы с её шанхайскими друзьями что-то не заладилось. Тогда старик Тельнов успокоил её, что нет, они тоже никуда не уедут, пока, он так чувствовал. Как она была ему благодарна.
Две недели назад, когда, огорчённая Сашиным невниманием, она ушла из их сада, она слышала – ей сначала показалось, что она ослышалась, но потом внутренний слух подтвердил, что нет, – дед сказал внуку обидное слово по поводу того, что Саша отнёсся к ней без внимания.
«Какой он всё-таки чудесный, Кузьма Ильич!»
Вообще, с прошлого лета, когда она вернулась из Варима и Саша пришёл на их встречу в кафе «Марс», она его не узнала. Куда-то подевалось его спокойствие, его обычное тактичное, выдержанное поведение. Несмотря на жару, он был одет во всё чёрное – и рубашка и брюки; через плечо на нём была белая кожаная портупея, которая крепилась к такому же белому кожаному ремню, широкому, с тяжёлой пряжкой. У него горели глаза и речь была с «захлёбом», он говорил, что нашёл себе «достойное дело», что он «влюблён» в фашистов и их вождя Константина Родзаевского, что только они знают, что делать и как «освободить Россию от большевиков и жидов». Она не узнавала в нём Сашу, она даже подумала, что с ним произошло что-то нехорошее. Саша стал приглашать её вступить в общество «молодых фашисток»; рассказал о том, как фашисты заботятся о подрастающем поколении, что они создали детское общество «фашистских малюток»; сказал, что теперь они будут видеться чаще, потому что клуб фашистской партии находится совсем рядом с её домом, и предложил почитать их газету «Наш путь». Он рассказал, что впервые услышал Константина очень давно, ещё в детстве, где-то ночью, при каких-то таинственных обстоятельствах, его слова уже тогда произвели на него сильное впечатление, а этим летом его друзья пригласили его на их собрание. Соня ничего не понимала в том политическом, что происходило в их городе. Оно происходило столько, сколько она себя помнила, и папа ходил на какие-то собрания. Харбин был наполнен политикой с преизбытком, только многие люди и даже семьи старались держаться от этого подальше, к их числу принадлежали Сонина мама и сама Соня. Как-то с лихорадочно блестящими глазами домой пришла Вера и сказала, что «с этими большевиками надо что-то делать», но встретила гробовое молчание и больше на эту тему не заговаривала.
Саша болел этим почти полгода.
Потом с ним случилось что-то ещё, этой зимой. После возвращения из Шанхая она рассказывала ему о том, что видела, и спросила о его делах в фашистской партии, он помолчал и сказал, что «расстаётся с ними, что хорошее дело не делается грязными руками…» и что-то ещё, что он уже давно знаком с другими людьми – честными. Он был задумчивый и выражался односложно, сказал только, что скоро его жизнь может «круто измениться».
К удивлению Сони, всё прояснил Кузьма Ильич, под большим секретом он рассказал, что у Саши и Константина Родзаевского произошла серьёзная и принципиальная размолвка.
«Откуда всё это знал Кузьма Ильич?.. Хороший он!»
С середины весны их встречи стали редкими и скупыми. Соня его ни о чём не спрашивала и, когда он не расслышал, о чём она хотела поговорить с ним в их саду, обиделась, по-настоящему. Несколько дней она ждала, что он позвонит, но через неделю поняла, что «её катастрофа», которой она так боялась, произошла. Тогда она написала стихотворение. Соня открыла страницу там, где её записи заканчивались:
Через горы, земли, океаны,
Тихий, дальний, словно свет звезды,
В песне ли серебряных буранов,
В золотом ли шёпоте пустынь,
В плаче ль ветра, в гуле водопадов —
Голос мой повсюду долетит.
Ничего, что друг без друга надо
Уставать и падать на пути…
Кто б у нас ни взял на счастье право,
Это люди, или это Рок,
Но тебя я встречу у заставы
Где-нибудь скрестившихся дорог.
Ты шагнешь навстречу, и во взоре
Помутятся счастье, боль и страх…
Всю тоску, всё сдержанное горе
Обнажу в протянутых руках.
И когда из тьмы и пыли
На порог мой ты вернёшься вновь —
Я заплачу…
Столько пересилив
И любовью выстрадав любовь…
Вот и всё, а теперь уезжает она… это решено.
Она закрыла дневник.
Из кухни слышалась Верина возня, Соня потёрла высохшие глаза, с немым чувством встала с кровати, вышла из комнаты в коридор, открыла дверцу в печке и положила туда дневник. Если бы по дороге ей не попался Сашин папа, если бы она не вернулась домой, так и не встретившись с тем, с кем хотела, если бы не пришла Вера и не открыла так случайно – нет, не случайно, Вера стала взрослой – ей глаза, она продолжала бы думать, даже не думать, а мечтать… а это было бы ещё хуже.
Вера стояла у стола и большим китайским ножом нарезала овощи для борща, она уже оплакала лук, который обжаривался на сковороде, и на дольки резала свеклу; она обернулась, увидела Соню и улыбнулась:
– Вот послушай!
Хозяйка с базара домой принесла
И ножиком мелко крошить начала:
Картошку, морковку, капусту, горох!
И суп овощной получился – неплох!
Соня услышала эту стихотворную шутку или детский стишок и готова была рассмеяться, но сдержалась и только спросила:
– Откуда это?
Вера тоже улыбнулась, не выпуская из рук ножа, кулаком потёрла под носом, оставила там свекольный след и сказала:
– На базаре! Представляешь, как смешно это получается у китайцев, ну тех – что продают овощи!
Тут Соня не удержалась, рассмеялась и только смогла сказать, что пойдёт к маме, что та должна была выправить ей у японских властей разрешение на выезд и купить билет.
Вера махнула рукой, прислушалась, когда хлопнула входная дверь, бросила нож, вытерла о передник руки и подошла к печке. Она открыла дверцу, достала Сонин дневник, который от прошлогоднего пепла из жёлтого превратился в серый, и протёрла его передником.
