Павел Шестаков - Омут
Они привыкли доверять его замыслам и их практическому воплощению.
— Ну и славно. Наверх вы, товарищи, все по местам!
И про себя добавил: «Последний парад наступает».
— Прошу поднять бокалы. Виват, братья-разбойники. Ля гард мёр э не се ран па, что по-французски означает… А впрочем, зачем вам, что это означает…
Он окинул их холодным прощальным взглядом, ибо был уверен, что «гвардия» умрет, но не сдастся. Никто из «навигаторов» не поднимет рук вверх до последней пули. Бессмертный так привык к своей кличке-фамилии, что иногда, особенно в пьяном виде, всерьез ощущал себя неуязвимым. Полиглот сросся с оружием настолько, что оно само стреляло его руками, а Сажень в экзальтации так входил в образ народного героя, что терял всякое чувство реальности. С другой стороны, ни один из них не мог рассчитывать на снисхождение, даже «идейный» Сажень, после убийства Наума.
«Будет засада, будет бой, будет смерть».
И еще он подумал:
«Пусть это будет моей маленькой услугой нелюбимому мной человечеству».
Он был доволен.
«Корабль продолжает путь, очищаясь от ракушек».
На самом деле корабль уже дал течь.
Впрочем, Шумов сказал бы не «течь», а «пробоину».
* * *Он докладывал Третьякову не без гордости.
— Прежде всего, Иван Митрофанович, вот документ, исполненный моей рукой.
И Шумов положил на стол лист бумаги.
Если бы рядом лежал другой лист, который в свое время Софи вручила Технику, а тот позже предъявил Волкову, Третьякову в глаза прежде всего бросилось бы полнейшее совпадение изображенного. Но другого листа не было, и Третьяков сказал коротко:
— Поясняй.
— Это планы подвала и связь его с булочной.
— Подземная?
— Так точно. Вот во дворе канализационный колодец. — Он коснулся пальцем маленького кружка на плане, обозначавшего люк во дворе банка. — Отсюда до булочной меньше тридцати метров.
— Под землей?
— По поверхности. А под землей двенадцать.
— Как так?
Шумов засмеялся.
— А крокодил? От головы до хвоста три аршина, а от хвоста до головы?
— Запомнил?
— Как видите.
— Ну, с крокодилом понятно. А у тебя что за арифметика?
— Полпути тут занимает готовый ход, камнем выложенный коллектор, по которому воду из источника подавали в город до сооружения водопровода.
— Да разве он сохранился?
— Частично — да. И может быть использован.
— Ну, хорошо. Через подкоп в коллектор, оттуда через люк во двор. А дальше-то куда?
Третьяков знал, что двор банка был построен для хозяйственных нужд. Хода в подвалы отсюда не было. Кроме того, он был обнесен высокой оградой и находился под наблюдением охраны.
— Это же не двор, а мышеловка. Какой толк туда пробираться?
— Вообще — да. Но сейчас дело другое.
И Шумов начал в деталях рассказывать, как сейчас, когда в банке заменяют частично водопроводную сеть, можно проникнуть из люка в подвал.
— Я там все излазил. Выпачкался, как трубочист. Так что поверьте, этот Волков им все расчертил правильно.
— Ну а полезет-то кто?
— До самого последнего времени дом принадлежал вдове булочника.
— Значит, старушка полезет. Не надорвется?
Третьяков шутил, потому что чувствовал: Шумов свою работу сделал.
— Нету уже старушки, Иван Митрофанович.
— Преставилась?
— Жива. Дом продала.
— Здорово.
— И как вы думаете, кому?
— Зачем мне думать, раз ты знаешь.
— Молодожены приобрели.
— Неужели они?
— Они самые.
— Муравьев и сестра милосердия?
— Так точно.
— И расписаться успели?
— Все по закону.
— Ничего себе медовый месяц.
— Какой там медовый месяц! Молодожены — ширма. Орудует-то Техник.
— Вот и сомкнулись.
— А может быть, кто кого обманет?
— Выясним. Возьмем, с поличным и выясним.
— Когда?
— После рейса пароходного.
— Это хорошо.
— Одобряешь?
— Прошу меня в этот рейс послать.
Третьяков сказал строго:
— Возражаю.
— Почему?
— Ты тут нужнее.
— На пароходе многое определится.
— Что? Техник туда не полезет, факт. А с остальными одна стрельба. А тут головой думать нужно.
— Я, между прочим, стреляю хорошо.
— Другие не хуже. И наши, и они, кстати, дорогой товарищ.
Шумов почувствовал, что у него, как у подростка, вспыхнули щеки.
— Это что ж, Иван Митрофанович… Вы меня оберегаете?
— А что в этом плохого или для тебя позорного? Что ты, как девица, зарделся? — спросил Третьяков спокойно. — Смотри, как разволновался. Это, брат, в тебе буржуазное, пережиток. Оберегаю. Но ты не дите барское, а я не няня, которая дрожала, как бы у барчонка из носу не потекло, Я тебя не от дождика оберегаю, а от бандитских пуль. С точки зрения интересов революции. Ты еще много пользы принести можешь…
— Спасибо, но я такую точку зрения принять не могу.
— Не уразумел?
— Нет. Потому что вместо меня другой под пули пойдет. Разве он менее ценен?
Третьяков нахмурился:
— Вопрос твой демагогией отдаёт и опять-таки пережитками. Но я отвечу на твой мелкобуржуазный выпад. Не за тебя другой человек на опасную операцию пойдет, а за народное дело на своем посту. А ты на своем будешь. Вот и все.
— Это теоретически. Но сейчас, когда последний удар наносим…
Третьяков смотрел взглядом старшего, строго, но снисходительно немного.
— Твоими устами да мед бы пить, парень. Последний, говоришь? И решительный? Верно. Но ты наш гимн вспомни. Как мы раньше пели? «Это будет». А теперь как поем? «Это есть». А когда споем «это был»? Не знаешь? И я не знаю. Венгерскую революцию удушили? А Бавария? А Германия вся? А Европа антантовская? А Северо-Американские Штаты? Там знаешь еще какой у капитализма резерв?
— Вы еще Австралию назовите.
— В Австралии я был. И там у буржуазии резервы сильные. Так что будь уверен, работы тебе хватит. В свое время и на своем месте, А за ту работу, что проделал, революционное тебе спасибо, товарищ Шумов.
— Это все?
— Все. А ты что думал? На орден рассчитывал? Ты что, Блюхер?
— На орден я не рассчитывал, а на большее доверие право имею. Это я осуществлял план, задуманный вами с Наумом. Позвольте мне его и до конца довести.
— Ну и ну! Я ж тебе целый час в мировом масштабе разъясняю.
— А я в местном прошу вас, Иван Митрофанович, позволить мне выполнить мой долг.
— Упрямый ты. Что ж мне, приказывать тебе, если понять не можешь?
— Разрешите, товарищ Третьяков!
— Я ему про всемирную задачу, а он с какой-то бандитской швалью носится…
Шумов молчал.
— Что молчишь?
— Не хочу барчонком быть, которого от насморка оберегают.
Теперь Третьяков помолчал.
«А что, если он прав? Раз так настаивает, значит, необходимость чувствует…»
— Ладно, Шумов. Но запомни!
— Запомню.
— Убьют тебя, лучше не возвращайся.
И поднялся из-за стола, протягивая ему большую руку.
* * *Пароход был стар, и только потому не увели его белые за кордон. Зато они увели много других судов, и оставшимся приходилось служить, не считаясь с возрастом. Еще в прошлом веке, в молодости, окрещен он был «Княжичем» и, возможно, был даже щеголеват, но годы сделали свое дело, и теперь старая посудина с допотопными колесами так же мало походила на «Княжича», как и на «Пролетария». Новое название сил не прибавило, а следы былой роскоши — потемневшие зеркала, тусклая позолота и потертый плюш классных помещений — скорее, ассоциировались с упадком буржуазии, чем с победоносным мускулистым гегемоном.
Впрочем, нынешние пассажиры помещений этих избегали. Они привыкли путешествовать на палубе или в большом корытообразном трюме, в гамаках, прикрепленных к стойкам, на которых держались верхние каюты. Там, наверху, располагались больше командированные и другие, передвигающиеся по казенной надобности.
Что касается рейса, о котором пойдет речь, на него билеты продавали с особой осторожностью и ограниченно, в предвидении возможного кровопролития. Трюм же вообще людей не принял, якобы в связи с покраской, а на самом деле потому, что одна, даже случайно залетевшая туда граната могла натворить много непоправимых бед.
Короче говоря, все пассажиры были на виду и благоразумно отделены от помещений, где могла вспыхнуть вооруженная схватка. Но как внимательно ни рассматривал каждого из них Шумов, ни в ком он не мог узнать явного или замаскировавшегося бандита.
Собственно, удивительного в этом не было. Больше того, именно отказа банды от нападения и следовало ожидать. Люди могли понадобиться Технику для взятия подвала, зачем же посылать их на убой? Но Шумов верил: пошлет. Так он понимал логику, которой должен был руководствоваться Техник, и потому отсутствие бандитов воспринимал как личное поражение и со стыдом вспоминал последний разговор с Третьяковым. Теперь поведение, которое казалось единственно верным и принципиальным, виделось ему в ином свете — хвастливым и смешным.
