Павел Шестаков - Омут
— А он узнает?
— Наверняка. Самойлович оповестит. И содержание письма доложит. Он же, как Моисей. Всех одним хлебом накормить хочет. И ублажить. Если не нас, так Техника.
— А если его изолировать?
— Тогда Техник совсем всполошится. Может быть, скроется даже. Нет, Самойловича сейчас брать нельзя. Нужно исходить из того, что Техник узнает и о смерти Волкова, и о письме.
— По логике, он должен отказаться от нападения на «Пролетарий».
— По логике…
Третьяков подошел к окну, открыл одну раму. Где-то недалеко прогорланил петух.
— Живут же люди. Курей водят. Яички у них на завтрак свеженькие…
— Но может и не отказаться.
— Почему?
— То есть лично, конечно, не пойдет, а вот бандой рискнуть может.
— Это ты, брат, утешаешься.
— Считаете, что Волков наши планы сорвал?
— Не Волков. Обстоятельства сложились. А Волков как раз немало для нас полезного написал. Давай-ка раскинем, что мы узнали. Существует подполковник, скорее всего руководитель организации, которую мы ищем. Волков был в его подчинении. Он же задумал план «изъятия ценностей», который изложил в письменном виде и вручил подполковнику. Подполковник к реализации плана по каким-то соображениям подключил Техника. Чувствуешь смычку? Но такая смычка щепетильному Волкову пришлась не по душе. Он намеревался покончить с собой, но господь поторопился и призвал его на несколько минут раньше. Из-за этой спешки мы и не имеем адреса на конверте…
— Могли и письма не иметь, — резонно заметил Шумов.
— Тоже верно. Не будем бога гневить, хоть мы его и отменили. Письмо дает нам много. Адреса, правда, нет, зато приятельница твоя есть, а вернее, неприятельница. Она на адресата и выведет. Так что считай, наш план уже наполовину сработал. Если даже они теперь не клюнут на пароход, мы их истинную цель знаем.
— Ценности?
— Конечно.
— А вы понимаете, что это за ценности?
— Тут двух мнений быть не может. Он пишет про конфискованные у буржуазии драгоценности, которые хранятся в банке.
— И предлагает напасть на банк?
— Из текста так получается… Ты что головой качаешь, как китаец фарфоровый?
— Представил себе банк.
— И что же тебе воображение подсказало? — поинтересовался Третьяков.
— Это же крепость.
Третьяков потер лоб.
— Я и сам сразу об этом подумал. Знаешь, какие там стены? А подвалы? Буржуи строили на совесть.
— Еще бы. Капитал защищали.
— А мы, думаешь, пролетарское достояние плохо охраняем? Попробуй сунься! Туда с дивизией подходить нужно. С артиллерией, с саперами. А не Технику с его шушерой соваться. Это ж не пассажирский поезд на полустанке!
— Минутку, Иван Митрофанович. Вы сказали, с саперами?
— Подкоп, считаешь?
— А если?..
— Я о подкопе раньше всего подумал. Я ж из ссыльнокаторжных, а там народ о таких вещах много размышляет. Но под землей-то ворот нараспашку тоже нет. Там такой фундамент!.. Да и копать-то откуда? Сам смотри.
Третьяков развернул на столе план города.
— Тут площадь. Тут главная улица… Здесь советские учреждения…
— А это что? — спросил Шумов, указывая пальцем на небольшое строение рядом с банком, нанесенное на план.
— Булочная. Ты что, не видал?
— Недавно проходил. Закрыта она была. Даже окна закрыты.
А в памяти уже возникал, слышался нетвердый голос Юрия: «Булочная… Софи…»
— Разрешите мне немедленно проверить…
— Булочную?
— Да.
Третьяков присмотрелся.
— Ты, никак, встрепенулся?
— Разрешите проверить.
Шумов глянул на окно. Оно уже выделялось светлым квадратом.
— Прямо сейчас побежишь? — усмехнулся Третьяков.
— Чем раньше, тем лучше.
— Из чего исходишь?
— Сначала проверить нужно. Но не сомневаюсь: речь идет о подкопе. Судите сами! Что значит «исполненный документ»? Идея, изложенная на бумаге? Кто ж такие идеи в подполье бумаге доверит? Если и напишет, сожжет тут же. В их положении входящие — исходящие не хранят. Хранят только то, без чего обойтись невозможно.
— План?
— Но не операции, конечно, а чертеж, схема.
— И для нападения план помещений нужен.
— Для подкопа. И он в руках у Техника. И не только в руках. Там уже, наверно, работа кипит.
— Быстро у тебя воображение работает.
— Да ведь медлить нельзя. Самойлович-то о письме скажет! Нужно его взять.
Третьяков покачал головой:
— Нам они все нужны. Нельзя допустить, чтобы половина ускользнула.
— Но Самойлович…
— Не нажимай. Я так думаю: о ценностях Самойлович не скажет.
— Почему? — удивился Шумов.
— Не тот человек. Во-первых, даром подарки не раздает.
— Продаст, значит.
— Это ему продавать не только не выгодно, но и очень даже опасно. Зачем ему в такое дело встревать? Его хата тут с краю. Это во-вторых. И последнее. Самое для него сейчас лучшее, чтобы Техник вообще исчез, понимаешь?
* * *Третьяков рассчитал верно.
Самойловичу было необходимо повидать Техника. Он был и хитер, и труслив, и осторожен, но при необходимости умел пойти и на риск. Без риска нет коммерции — эту истину он усвоил давно, а теперь речь уже не о коммерции шла, а о свободе и самой жизни. Впрочем, после смерти дочери, которая скончалась в ссылке от чахотки, ничего, кроме денег, в жизни у него не осталось. Можно даже сказать, что не деньги оставались у него и при нем, а он при деньгах. Жизнь, в сущности, была уже изжита и прожита, а он цеплялся за нее, ловчил и боролся, чтобы продлить не столько собственные дни, сколько дни своего «капитала».
И, одолев себя, Самойлович пришел в маленькую, незаметную комнату в чайной, хозяину которой Техник оказывал доверие.
Они расположились за столиком с закуской и вином, но на предложение Техника выпить Самойлович только руками замахал:
— Вы что? Я сюда по делу пришел.
— А я? — ответил Техник. — Но вы, между прочим, мой гость, и я хочу ответить гостеприимством на гостеприимство. Хотя, между нами, вы меня не очень щедро встречали.
— Зачем эти счеты?
— Вот именно. Поэтому прошу! Приличное Абрау.
— Еще что! Для моей печени это яд.
— Ай-я-яй! Когда же вы успели погубить печень?
— Оставьте. Вы же не доктор. А я не в больницу пришел. Я вам принес важное известие.
— Я весь внимание.
— Лучше бы вы слушали меня, когда не хотели слушать. Я же у вас спрашивал, зачем вам этот Волков? Я бы сам вам сообщил все, что вам нужно.
— Я не играю в испорченный телефон.
— Так вам понадобилось разбить аппарат!
— Пардон, я к нему пальцем не прикоснулся.
— Вы хуже сделали. Что вы с ним делали, что он решил на себя руки наложить и вообще умер?
— Решил или умер? — спросил Техник, отставляя бокал.
— Решил и умер. То есть он не успел, он сам умер.
— Я ничего не понимаю. Расскажите вразумительно.
Самойлович рассказал.
Техник слушал, не перебивая и не меняя выражения лица.
— Прискорбно. По-моему, это был благородный человек, джентльмен, по-английски.
— Я знаю.
— Английский язык? Эскьюз ми! До сих пор я был знаком только с одним полиглотом. Вы второй.
— Мне очень приятно, что вы сравнили меня с разбойником с большой дороги, но я вам должен сказать, что покойный Волков лично вас джентльменом не считал.
— Как вы смогли столь глубоко проникнуть в его больное сердце? Это были его последние слова?
— Если хотите, то да! — сказал Самойлович с некоторым торжеством.
— Однако вы сказали, что он умер в одиночестве.
— Разве вы не знаете, что самоубийцы любят писать предсмертные письма?
— Записки, скорее?
— Я же вам сказал, письма. Значит, письмо.
— Он доверил вам свою последнюю волю?
— Он не мне писал.
— Кому же, если не секрет?
— А зачем я сюда пришел?
— Чтобы известить меня о смерти Волкова?
— Это вы бы и так узнали. Я пришел сказать про письмо.
— Итак, кому?
— Он писал вашему шефу.
Техник пожал плечами.
— Чушь! Не оскорбляйте меня, Лев Евсеич. У меня нет и не может быть шефа. Я свободный художник.
— А подполковник?
— Какой подполковник! Видит бог, я не подчиняюсь даже генералу. Я вообще после свержения государя никому не подчинялся. Меня это вполне устраивает.
— Я вам говорю, что было в письме.
— Оно у вас? Вы хотите получить деньги?
Самойлович фыркнул:
— Смешно. Зачем вы так ставите вопрос? Если бы письмо было у меня, я бы не взял с вас денег, потому что я не шантажист. Но письмо не у меня.
— Где же оно?
— С вашего разрешения, в чека.
— Вам там доверяют?
— Не дай бог. Но я же им звонил, что у меня умер человек, они приехали и нашли у него в кармане письмо.
— И вы не догадались ознакомиться с содержимым его карманов до их приезда? Я не верю, Лев Евсеич.
