Хилари Мантел - Внесите тела
Он ухмыляется:
– Зовите-Меня, кому вы доверяете, Томасу Кромвелю или мистрис Сеймур?
Впрочем, Ризли прав. Новые союзники ценят его невысоко. Они уверены, что в надежде на прощение былых грехов он будет плясать под их дудку и отречется от всего, что совершил.
– Я не возьмусь предсказывать будущее, но есть кое-что, в чем я разбираюсь получше этих господ, – говорит он вслух.
Знать бы, что именно Ризли доносит Гардинеру. Он надеется, что его сообщения заставляют епископа чесать в затылке и опасливо ежиться.
– Что слышно из Франции? – спрашивает он. – Должно быть, о книге Винчестера, в которой он оправдывает королевскую супрематию, много говорят. Французы уверены, что его заставили. Интересно, он позволяет им так думать?
– Я уверен… – начинает Ризли.
– Не важно, – обрывает он. – Мне по душе этот образ: Гардинер, причитающий, как жестоко с ним обошлись.
Посмотрим, думает он, чем ответит Гардинер. Ему льстит, что Зовите-Меня порой надолго забывает, что служит епископу. Ризли юноша нервный и обидчивый, высокомерие и раздражительность Гардинера выводят его из себя. С другой стороны – он, Кромвель, хозяин понимающий и некичливый. Видишь ли, делится он с Рейфом, в чем-то мы похожи, поэтому я поддерживаю карьеру Ризли. Мне нравится наблюдать за ним. Если я его выгоню, Гардинер пришлет шпиона похуже.
Вернувшись в комнату, он говорит:
– Пришла пора отвести бедного Марка в Тауэр.
Мальчишка валится на колени, умоляя не бросать его в чулан с привидением.
– Пусть отдохнет, – говорит он Ричарду, – запри его в комнате, где привидения не водятся, и вели накормить. Если он способен связно излагать, запиши официальное признание и позаботься о надежных свидетелях. Если будет упрямиться, пусть им займутся Кристоф и мастер Ризли, им сподручней.
Нынче Кромвели не изнуряют себя грязной работой, те дни давно миновали.
– Если Марк пойдет на попятную, в Тауэре знают, что делать. Как только бумаги будут составлены, скачи к королю в Гринвич. Он ждет тебя. Не доверяй послание никому. Твои слова – только для королевских ушей.
Ричард небрежно, словно марионетку, дергает Марка вверх, поднимая с колен, явно испытывая к юноше не больше злобы, чем к кукле на веревочке. В его голове мелькает образ старого епископа Фишера, когда тот ковылял к эшафоту: тощий, упрямый.
Уже девять утра. Роса Майского дня успела высохнуть. По всей Англии из лесов несут зеленые ветки. Он не отказался бы от куска бараньей вырезки с морским укропом из Кента. И побриться. Он еще не достиг совершенства в искусстве диктовать письма во время бритья. Наверное, придется отрастить бороду. Вот только Ганс будет настаивать на новом портрете.
Тем временем арену в Гринвиче посыпают песком.
– А король участвует? Сойдется с Норрисом и сразит того насмерть? – спрашивает Кристоф.
Нет, думает он про себя, эту работенку Генрих оставил мне. Мимо мастерских, кладовых и пристаней, прибежищ для таких, как он. Пажи разложат шелковые подушки в башенках, что возвышаются над ристалищем. Парусину, канаты и деготь сменят дамаст и тонкий лен. Жир, вонь, грохот, речную сырость – ароматы розовой воды и шепот горничных, наряжающих королеву. Уносят остатки ее скромной трапезы, крошки белого хлеба, дольки засахаренных фруктов. Ей подают сначала нижние юбки, потом верхние, за ними следуют рукава. Королева выбирает. И вот Анну стянули, зашнуровали, расправили оборки, утыкали каменьями.
Король – с тех пор минуло три или четыре года – в оправдание первого развода выпустил книгу под названием «Зеркало правды». Говорят, отдельные главы Генрих писал сам.
Теперь зеркало требует Анна Болейн, всматривается в себя: желтоватая кожа, тощая шея, лезвия ключиц.
Первое мая тысяча пятьсот тридцать шестого: последний день рыцарства. То, что случится потом, ибо празднества продолжатся, будет всего лишь шествием мертвых со знаменами, состязанием трупов. Король оставит ристалище. День окончится внезапно и резко, треснет, как большая берцовая кость, влажно хрустнет, словно выбитый зуб. Джордж Болейн, брат королевы, войдет в шелковый шатер, чтобы разоблачиться, отложит в сторону талисманы, амулеты, обрывки лент – залоги любви прекрасных дам. Когда Джордж снимет и передаст оруженосцу шлем, обведет окружающее затуманенным взором, – геральдических соколов, лежащих леопардов, когти, лапы, клыки, – ему покажется, будто голова на плечах стала мягкой и трясется, как желе.
Уайтхолл: вечером, зная, что Норрис взят под стражу, он идет к королю. На пороге перекидывается парой слов с Рейфом: как его величество?
– Вы думали, Генрих будет неистовствовать, как Эдгар Миролюбивый, ища, в кого бы вонзить копье? – Они обмениваются улыбками, вспоминая ужин в Вулфхолле. – А он спокоен. Словно знал. Давно, в глубине души. Король у себя, пожелал остаться один.
Один: а с кем ему быть? Теперь вы не найдете в покоях доброго Норриса, шепчущего слова утешения. Норрис был хранителем королевского кошелька, а ныне кошелек пуст, королевские денежки раскатились по большаку. Струны ангельских арф лопнули, какофония оглушает; шнурок от кошелька срезан, швы разошлись, шелковые ленты разорваны, в прорехи виден срам.
Он возникает на пороге, Генрих скашивает глаза, вяло произносит:
– Сухарь, входите и садитесь.
Генрих знаком отпускает слуг, что мнутся у двери, сам наливает вино, говорит:
– Племянник расскажет вам, что случилось на турнире. Славный малый Ричард, не правда ли? – Взгляд короля блуждает. – Сам я не выступал. Она вела себя, как обычно: сидела среди фрейлин, невозмутимая и надменная, любезничала с джентльменами, то с одним, то с другим. – Генрих хихикает фальшиво, невпопад. – Вела беседы.
Затем начались поединки, герольды выкликали верховых рыцарей. Генри Норрису не везло. Его лошадь испугалась, застыла, потом начала брыкаться, пытаясь сбросить седока. (Лошади подводят. Оруженосцы подводят. Нервы подводят.) Генрих через слугу предложил Норрису выйти из игры: замена найдется, одна из оседланных лошадей, которых держат наготове, если государю в последнюю минуту захочется выйти в круг.
– Обычная вежливость, – объясняет Генрих, ерзая в кресле. Словно оправдывается. Он кивает: разумеется, сир. Неясно, вернулся ли Норрис на арену. После полудня Ричард Кромвель протиснулся сквозь толпу на галерее, стал на колено перед королем и наклонился к монаршему уху.
– Ричард рассказал, этот музыкант, Марк, во всем признался. Сам? Ваш племянник ответил: никто его не неволил. Ни один волосок не упал с его головы.
А мне теперь придется сжечь крылья из павлиньих перьев, думает он.
– Потом… – Внезапно король замирает, словно лошадь под Норрисом, и – больше ни слова.
Нужды нет: он, Кромвель, уже знает, что было дальше. Выслушав Ричарда, король встал, слуги забегали. «Найдите Генри Норриса, – велел Генрих пажу, – скажите, что я скачу в Уайтхолл и хочу, чтобы он меня сопровождал».
Король ничего не объясняет, никого не ждет, не разговаривает с королевой. Он покрывает милю за милей, Норрис скачет сзади: озадаченный, от страха еле держащийся в седле.
– Я предъявил ему обвинение, – говорит Генрих. – Рассказал о признании мальчишки, Марка, но он упрямо твердил, что невиновен. – И снова тот же фальшивый, неприятный смешок. – Позднее его допросил мастер казначей. Норрис признался, что любит ее. Однако когда Фиц обвинил его в прелюбодеянии, в том, что желал моей смерти и хотел жениться на моей вдове, Норрис сказал: нет, нет и еще раз нет. Расспросите его, Кромвель, но не забудьте повторить то, что я сказал ему на пути в Уайтхолл. Я готов проявить милосердие, если он признается и назовет имена остальных.
– Марк Смитон назвал имена.
– Ему я не доверяю! – презрительно бросает Генрих. – Что значат слова какого-то скрипача по сравнению с жизнью тех, кого я числил своими друзьями? Мне нужны доказательства. Посмотрим, что запоют фрейлины, когда Анна окажется за решеткой.
– Их признаний более чем достаточно, сир. Вам известны имена. Позвольте мне арестовать подозреваемых.
Однако разум Генриха блуждает в иных сферах.
– Кромвель, что заставляет женщину искать в постели утех, противных естеству? Предлагать себя то так, то эдак? Где она этого набралась?
Тут есть один ответ. Опыт, сир. Прихоти мужчин и ее собственные желания. Но едва ли Генрих нуждается в ответе.
– Есть единственный способ, благоприятствующий зачатию, – рассуждает Генрих. – Мужчина сверху. Святая церковь одобряет такие сношения в разрешенные дни. Некоторые священники утверждают, что каким бы тяжким грехом ни являлось совокупление между братом и сестрой, еще хуже, когда женщина находится сверху или когда мужчина входит в женщину по-собачьи. Из-за этих непотребств и иных, поименовать которые я не дерзну, был разрушен Содом. Христианину или христианке, отдающихся им, не избежать Божьего гнева. Откуда женщине, если ее воспитали не в доме терпимости, знать о таких богомерзких делах?
