Анн Бренон - Сыны Несчастья
— Ты должен разыскать их, сынок. И ты их встретишь, я уверен, ты их встретишь.
И тогда я сказал отцу, что по другую сторону Пиренеев все земли — и те, что принадлежат королю Арагона, или королю Майорки, как и земли, принадлежащие королю Франции, находятся во власти Церкви Римской. Церкви, которая сдирает шкуру. Король, графы, сеньоры, консулы, горожане и крестьяне — все они римские христиане, которые ходят к мессе и едят облатки. Однако эти солнечные королевства не так давно были отвоеваны у сарацин, и этих побежденных сарацин никто там не преследует. Они там многочисленны, и в деревнях их живет еще больше, чем в городах. Многие мои товарищи–пастухи на зимовьях — это сарацины, мудехары, как они себя называют. Этим сарацинам, так же, как и евреям, в городах Юга позволительно свободно молиться в собственных храмах, которые называются мечетами или синагогами, хотя они совсем не христиане. Сарацинские мудехары молятся пророку по имени Мухаммед, не говоря уже о евреях, предки которых преследовали и убили Господа Нашего Иисуса Христа в Иерусалиме.
— Почему, отец? Почему по другую сторону Пирнеев христианские короли дают свободно жить и молиться сарацинам и евреям, а на землях короля Франции и в графстве Фуа Инквизиция сжигает добрых людей — хотя они добрые христиане — преследует верующих, разрушает дома и выкапывает трупы? Почему так, отец? Ты знаешь, почему?
Эта проблема мучила меня издавна. С тех пор, как я услышал во Фликсе или Тортозе сарацинскую песню. Почему сарацинам можно, евреям можно, а нам нельзя? И если даже мой отец не знает ответа, то никто его не знает. Но ему чаще, чем мне, доводилось слышать проповеди добрых людей, и, когда, наконец, он ответил, мне показалось, что я слышу голос Мессера Пейре из Акса:
— Потому что для Римской Церкви, Церкви мира сего и его князя, мы представляем наибольшую опасность. Потому что мы — истинные христиане, истинные апостолы Господа Нашего. И если бы нам дали возможность свободно проповедовать в храмах, то люди предпочли бы нашу веру их вере. Ибо мы не проповедуем и не делаем ничего, кроме правды, о которой написано в Евангелии…
Тогда я обнял своего отца, слонился перед ним и попросил его благословения. И я сказал ему, что останусь верным. Что я уже пообещал это однажды в память Жаума из Акса, юного святого. Что всю свою жизнь я буду искать благословения и утешения добрых людей. Что я никогда не предам веру своего отца.
И я пошел своей дорогой в ночь, которая была мне близкой подругой, и которая защищала меня. Я шел на юг, к высокой стене Пиренеев, чтобы пройти перевал и устремиться дальше. Уже в этом году отары из Сердани и Сьерра де Кади будут зимовать в долине Эбре, между Фликсом и Тортозой. И там я встречу своих товарищей–пастухов, гасконцев и каталонцев, арагонцев и серданьцев, сарацин и окситанцев. Я встречу изгнанников из Монтайю и графства Фуа. Сыновей Несчастья. Моего брата Жоана. Молодого пастуха Гийома Маурса. Братьев Изаура из Ларната, братьев Марти из Жюнак. Моих дядьев, теток и кузенов.
В сарацинских городах я встречу их, знакомых и незнакомых друзей, добрых верующих, мужчин и женщин. И, возможно, я еще встречу доброго человека.
Отец Небесный, веди меня.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
«Я всегда испытывал глубокую нежность к своим братьям, особенно тем, которых Господь соизволил призвать проповедовать Евангелие… И особенно острой и отчаянной делалась моя любовь к проповедникам, когда я видел их в руках врагов. Как разрывалось сердце, и каким невыносимым испытанием каждый раз было для меня узнать эту зловещую новость! И в них я видел все несчастья, которым подвержена Церковь, и все жестокости, которые обрушиваются на ее голову»
Жак Бонбонно. Камизар и проповедник в Пустыне. Мемуары. Около 1730 года.
Когда я сейчас пытаюсь писать послесловие к Сынам Несчастья, как недавно писала к Нераскаявшейся, то всегда задаю себе один и тот же вопрос: что же на самом деле у меня получилось? Историческая книга или роман? Но на самом деле этот вопрос лишний: мы просто вместе с вами встретились с Пейре Маури, и этого достаточно.
История его сестры Гильельмы, героини Нераскаявшейся, без сомнения, является в большей степени реконструкцией в виде романа, чем история славного пастуха. Жизнь Пейре Маури описана здесь, хотя и не без некоторых погрешностей, с определенной степенью точности, и в том, что касается хронологии событий, фактов, жестов и слов — это просто жизнь Пейре Маури.
Жизнь, которая, во всяком случае, была в два раза длиннее, чем у Гильельмы — вот почему мне понадобилось два тома, чтобы завершить ее описание. Пейре Маури, в отличие от своей юной сестры, достиг возраста, который он называл «зрелым», или (и это, как мне кажется, больше соответствует истине), «расцвета сил»: в 1324 году, когда инквизитор Жак Фурнье выносит ему приговор, великому пастуху исполняется около сорока лет. Об этой жизни мы знаем очень многое, и изобилие подробностей иногда порождает впечатление (впрочем, ложное), что мы знаем о нем всё. И если исторически Гильельма Маури известна только по нескольким косвенным упоминаниям, в основном взятым из показаний ее брата Пейре в реестре Инквизиции Памье, то можно сказать, что сам Пейре Маури говорит с нами непосредственно — чаще всего от первого лица — и много.
Собственно, жизнь Пейре Маури хронологически изложена — можно даже сказать, рассказана — непосредственно и с подробностями, с отступлениями, вызывающими интерес сами по себе, в длинном показании, которое он дает весной 1324 года перед Жаком Фурнье, инквизитором Памье. К тому же его показания можно поправить и дополнить другой информацией и другими подробностями, почерпнутыми из показаний достаточно большого количества свидетелей из близкого окружения Пейре: его брата Жоана Маури, его товарищей–пастухов Гийома Маурса или Гийома Бэйля, его соседей из Арка — Себелии Пейре или Гийома Эсканье, и даже из отчета шпиона и агента Арнота Бэйля — Сикре.
Однако, ничто не выглядит таким простым, каким кажется на первый взгляд. В откровенном рассказе о своей жизни, который Пейре Маури сам преподносит Жаку Фурнье, большое количество эпизодов остаются не совсем понятны современному читателю — потому что у него нет ключей от этого рассказа. Как подать эти, иногда странные жесты, эти не совсем связные слова, и всё остальное, что Пейре рассказывает инквизатору о своей жизни — в том числе недомолвки и ложь — не пытаясь придать этому смысл? Кроме того, задачу еще усложняет то, что между разными показаниями тоже существуют противоречия и нестыковки. Показания Пейре Маури, Себелии Пейре или Гийома Эсканье часто представляют одни и те же события, но при этом их версии расходятся. Если большое количество фактов в них совпадает, то их почти невозможно расставить в хронологическом порядке (в каком году происходило то или иное?) или даже в относительном порядке (что после чего происходило?). Для этого можно было бы воспользоваться, например, логикой перемещения добрых людей; когда каждый из них, а иногда и по двое, осуществляли свои миссии, переходя из Сабартес в Тулузен, из Разес в Лаурагэ. Фактически, если мы будем придерживаться хронологии, изложенной самим Пейре Маури, то ей абсолютно невозможно следовать в логическом порядке: годы и события у него переплетаются и вытесняют одно другое, как перепутанные лианы девственного леса. Потому нельзя рационально восстановить события, не дополняя его показания не менее подробными показаниями других свидетелей.
Точно так же мы видим противоречия и между разными показаниями. Например, очень хорошо чувствуется взаимный антагонизм и антипатия между молодым пастухом и женой его хозяина, скотовода Раймонда Пейре — Сабартес. Дама Себелия обвинила Пейре перед инквизитором, дойдя даже до заявления, что именно он толкнул ее мужа на скользкую дорожку ереси. Она представила его, как некоего катарского ханжу, сурового и любящего осыпать верующих — особенно женщин — злобными упреками; как человека, вечно лезущего повсюду со своими добрыми людьми. Из показаний же самого Пейре, из его способа выражаться, мы, наоборот, видим человека интеллигентного, тонкого и открытого, с прекрасными человеческими качествами.
Нас не должно удивлять, что иногда мы ловим его «на месте преступления» — на прямой лжи инквизитору. Конечно же, я не говорю это для того, чтобы его порицать! Например, когда он говорит, что встречал доброго человека Пейре Отье один–единственный раз. Что после врезавшейся в его память проповеди, благодаря которой Старший сделал его добрым верующим, он никогда больше его не видел. А ведь на протяжении своего очень длинного рассказа Пейре сам себя дополняет и сам себе противоречит, вспоминая также и другие разговоры, которые он вел с добрым человеком — и это говорит нам о том, что не все в его портрете, нарисованном Себелией Пейре, было плодом воображения. Вся его жизнь свидетельствует о том, что он был большим другом добрых людей и, конечно же, находился в их обществе чаще, чем говорил об этом. Само собой, он пытается говорить о добрых людях как можно меньше. Но когда он вынужден это делать, когда должен отвечать на точно поставленные вопросы, он никогда не пытается ни карикатуризировать их, ни обвинять, ни очернять — чтобы заслужить себе снисхождение. Наоборот. Перед инквизитором он всегда изображает их уважаемыми и человечными. Достойными веры, которой он был предан, и, которой, скорее всего, так и остался предан в глубине души.
