Григорий Хохлов - Доля казачья
Те все, как сговорились, и пассажиры подтвердили это:
— Нестор Иванович Махно!
Знал Подопригора, кто такой Махно, сам с Украины казак.
— Они что, все тут с ума сошли, и этот Аскольд Нидерландович с ними. Или за дурака меня принимают? А с другой стороны, утонул этот поп, ну и чёрт с ним, всем меньше хлопот и народу спокойней стало.
Ну а ты, Аскольд Нидерландович, зря на себя шапку глухую одел. Уж ты-то всё должен знать по долгу своей службы. Это твои обязанности. Считай, что тебе повезло, не до тебя мне сегодня.
Пришёл приказ нашего революционного правительства, что принято уже решение о роспуске казачества, как класса, как прослойки, и так далее, в любом его виде.
А это, несомненно, что будут волнения среди масс, и возможно казачьи мятежи.
Нашли время, когда это делать. Когда весь Дальний Восток интервенты терзают на части, да всё думают, как кусок послаще от нас отхватить.
Так и спустили всё это дело на тормозах, про то, как утоп народный герой батюшка Никодим. И как был обстрелян пароход «Амур».
Но это дело совсем не забылось, а только ждало своего часа и через много лет придёт то время.
Вернулись казаки в станицу и уже ни о чем больше не разговаривали. Не более, чем через сутки, все наши новости уже знали в станице. И здесь люди тоже плакали, потрясённые поступком батюшки Никодима Ивановича Чёрного.
И другая весть пришла в станицу, о ликвидации казачества. То о чём говорил батюшка, то и случилось. Знал он, что так будет, и предупреждал казаков. Но до конца мысль свою он им не разъяснил, потому что ничем он не мог им помочь, и тревожить людей не стал.
Собрались мы с Федоркиным и Шохиревым Василием, да ещё с десяток казаков набралось. Что будем делать? Ждать когда же нас придут разоружать красноармейцы? А сами ушли с Аскольдом Нидерландовичем на фронт, освобождать Дальний Восток от интервентов.
Это и был его, так называемый ход конём, в шахматах. И мы, похоже, что пока опережали ход всех событий. Прошли мы сквозь пламя Гражданской войны, охватившей весь Дальний Восток. Были мы знакомы и с командармом Блюхером. И из его рук получали награды, как лучшие бойцы его армии.
И всё было у нас, как в песне поётся. И штурмовые ночи Спасска были, и Волочаевские дни с её сопкой Юнь-Корань. И что на Тихом Океане мы свой закончили поход, тоже святая правда.
Выбросили мы за пределы Дальневосточной Республики и американцев, и японцев, и кого там только не было, всех интервентов, и с ними наших прихвостней. И теперь надо было нам к мирной жизни возвращаться. Только уже без славного Аскольда Нидерландовича, революционера в третьем поколении, как он сам себя любил называть.
Можно было так сказать, что последняя пуля в той войне ему досталась. И даже откуда она прилетела, и то толком никто из нас не понял. На излёте уже ударила она в его революционное сердце. И не стало геройского парня с далёкого Бердичева, еврейского казака. За месяц до своей смерти пришла ему весточка с родной стороны. Оказалось, что от рук петлюровцев, героически погиб его отец Нидерланд Попугаев, предводитель еврейских казаков славного Бердичева.
— Я знал, что я умру не раньше, как получу весточку о смерти моего отца. Всё так мне цыганка и нагадала, еще в далёком детстве. А жить-то как хочется, ребята? Если бы вы только знали!
Похоронили мы его на высоком месте под огромными дубами. Пусть ветер ему песни доносит с его родной Украины. И написали на памятнике.
Здесь похоронен славный комиссар Попугаев Аскольд Нидерландович!
Романтик и революционер в третьем поколении!
Слава ему!
А дома нас ждали совсем бесславные дела. Большой наш двухэтажный дом, что мы с отцом по брёвнышку, можно сказать, что на своём горбу, из леса вытащили и на диво всем отстроили, отдали одно крыло под больницу, второе под школу. Но этого и следовало ожидать.
Знал я из рассказов Попугаева, что так все и должно было быть, на то она и революция.
— Плохо тебе придётся, Григорий! И, как ты всё сможешь пережить это, я не знаю — говорил мне впечатлительный и жалостливый Аскольд! — Революция бескровной не бывает, а если всё на своей шкуре испытать, Лукич — это безумие!
Еще забрали паровую мельницу, двадцать пять лошадей, восемнадцать коров и сорок свиней. И всё это определили нашему коллективному хозяйству.
Но больше всего нас, Бодровых, добила продразвёрстка, когда всё зерно с наших амбаров выгребли, чуть не до зёрнышка. Получается, что нам и на посев ничего не оставили, обрекли семью на вымирание. Пошёл я разбираться к председателю колхоза, Тяпкину. Не из наших он был казаков, какой- то пришлый со стороны мужик.
— Ты, что, гад, делаешь, я на фронте за Советскую Власть воевал, а ты здесь мою семью обдирал.
— Убери руки, бывший станичный атаман, и смотри сюда в этот документ. Вот распоряжение той Советской Власти, за которую ты воевал, о проведении продразверстки в стране. И мы его на местах выполняем. Тут все к этому причастны, все будут сдавать зерно.
Не я это придумал, Бодров! А лично тебе бы, товарищ, я посоветовал, как другу, собрать свои пожитки и уезжать отсюда подальше. Всем лучше будет, и в первую очередь тебе и твоей семье! Или же за границу податься, туда много ваших казаков сбежало.
— Во-первых, товарищ Тяпкин, запомни раз и навсегда, что я тебе не друг.
И во-вторых, если бы я хотел за границу податься, то это давно бы сделал и без твоей указки. Я за Советскую Власть кровь проливал, и хочу жить здесь, на своей земле, и работать честно.
Один Федоркин Алексей не стал ни с кем спорить из местного начальства. Собрал всю свою большую семью, посадил на повозки с узлами и отбыл на пристань. Но перед этим, вечерком, перед самым отъездом, зашёл к нам попрощаться. Увидел его Лука Васильевич и слёзы навернулись на его глазах.
— Неужели ты, Алексей, вздумал родные края покидать, тяжело это!
Тот немного помолчал и сдавленно ответил:
— Устал я, Лукич, воевать, ведь я толком-то хорошей жизнью и не жил. И чувствую я, что не будет нам покоя, не дадут нам, казакам, вновь обрести крылья. Думаю, Лукич, что прав Тяпкин, уезжать нам надо.
— Скажи хоть нам, Лёша, куда ты с семьёй подался, в какую сторону? — спрашивает его хозяин.
— А я и сам не знаю, куда глаза глядят!
Пожали мы друг другу руки и надолго расстались. Очень тоскливо было нам понимать, что столько лет строили мы нашу станицу, зачем? И ответ сам невольно напрашивается. И в душе звучит несмолкаемая боль. Затем, чтобы так, разом, всё бросить. И снова устремиться на пустое место. Зачем? Но окончательный удар по казачеству и по нашей семье нанёс тридцать третий год.
Третьего июня, ранним утром, были арестованы около ста человек казаков, погрузили всех на баржу и под пулемётом отправили в Хабаровск. На допросе следователь Таболкин объяснил, что обвиняют нас в обстреле и нападении на пароход «Амур», ещё в тысяча девятьсот восемнадцатом году. И что самое интересное, то и сына моего Романа тоже, хотя ему в ту пору всего-то было семь лет.
Спросил я у Таболкина, как такое может быть, ведь ребёнок не мог этого сделать.
— Много ты рассуждаешь, Григорий Лукич, и не будь ты фронтовиком, тебе бы плохо пришлось. Есть директива нашей партии и правительства на этот счёт и по-другому мы с казаками не можем поступать. Все они с оружием были тогда, и жили все зажиточно, кулаки, одним словом! И по-другому с ними нельзя бороться, только так. А чтобы много не рассуждал, Григорий Лукич, определю я тебя на сутки к уголовникам, камеру им убирать. Им прислуга нужна из таких как ты, политических. Здесь своя иерархия, и я понимаю их, котлеты отдельно и мухи отдельно, и всем хорошо. И нам тоже!
В камере находились десяток радостных рож, татуированных тел, рук и ног. Ни про какой человеческий облик здесь не могло быть и речи. Уголовники, убийцы и насильники.
— Говорят, к нам в гости сам казачий атаман пожаловал, который, уже везде повоевать успел, и за белых и за красных. Что же ты за границу не утёк, как твои умные товарищи. Им теперь легче будет, чем тебе нам прислуживать.
Всё потонуло в зверином хохоте, с иканием, воплями и стонами.
— Всю свою жизнь я воевал за своё Отечество, защищал его от маньчжуров, японцев, американцев и других интервентов. А вы в то время, господа уголовники, у бабушек из кармана последний грош тырили. Обрекая их на слёзы и страдания, и даже на смерть.
— Котёл, посмотри на него, да это же комиссар. По всем повадкам он, вот как нам подфартило. Кто к нам в руки пришёл.
Котёл был у них за старшего в этой камере, и пользовался непререкаемым авторитетом. И действительно голова его напоминала по своей форме котёл, огромный и чёрный.
— Штырь, пощупай нашу служанку, может брак какой подсунули, работать не хочет.
Весело двигался ко мне Штырь, пританцовывая на своих кривых ногах. И ему очень захотелось услужить своему вожаку. Я уже делал всё автоматически.
