Алексей Шеметов - Искупление: Повесть о Петре Кропоткине
В каземат арестант вернулся, как в склеп. Каземат показался ему более страшным, чем тогда, когда он вошел в него впервые. Сегодня блеснула молния. Блеснула и погасла в вечной тьме. Какой-то час ослепительно яркой жизни, и опять могильный мрак. Надежды на работу нет. Император не даст позволения. Чернышевский сидел в крепости задолго до каракозовского выстрела, и царь дозволил ему писать роман. Теперь другие времена. Но может быть, все-таки…
Походив несколько минут по каземату, он стал отчетливее видеть свое жилище — желтые стены, дубовую дверь с окошком и глазком, парашу, узкую железную кровать… Он поднял голову, посмотрел на серый сводчатый потолок и погрозил ему кулаком.
— Врешь, ты меня не задавишь! Я буду работать.
В коридоре глухо заскрипели сапоги в войлочных калошах. Открылся наблюдательный глазок. Арестант подошел к двери и увидел испуганный глаз часового.
— Не бойся, дружок, я не сошел с ума, — сказал арестант. — Говорю вполне здраво. Я буду работать.
Глаз исчез, глазок закрылся. Арестант отошел от двери и зашагал по каземату. Нет, император не позволит работать, думал он. Если и позволит, то не скоро. Сколько ждать? Месяц? Два? Год?
Время ожидания стало для него истинной мукой. Сверкнувшая призрачная надежда вышибла его из накатанной тюремной колеи. Дадут ему работать или не дадут? Жить здесь или постепенно умирать? Быть или не быть? День за днем шагал он по каземату с одной этой думой, не в состоянии больше ни мыслить, ни читать. Шагал он теперь непрерывно с утра до вечера, и уж не для того, чтоб не ослабить организм, но просто чтоб утомиться и на всю ночь уснуть. И не семь верст проходил ежедневно, а чуть ли не втрое больше — около двадцати. Со дня свидания он прошел, наверное, больше трехсот верст, когда к нему вошел Богородский с бумагой, чернильницей и пером.
— Вам разрешено писать какой-то научный отчет, — сказал смотритель.
— Это уже жизнь! — возликовал арестант, едва сдержавшись, чтоб не обнять этого доброго маленького усатого тюремщика.
— Писать будете только до заката солнца, — сказал Богородский. — Так повелел государь. Составьте список книг, какие вам нужны.
Кропоткин тут же сел к столику и начал писать.
К вечеру смотритель зашел за списком.
— Батюшки! — вскрикнул он, глянув на исписанные листы. — Тут полсотни книг! Не разрешат. Поверьте мне — не разрешат. Выпишите немного, потом еще, еще, еще. Все это будет проходить через прокурора и коменданта крепости. Не пугайте их.
Что ж, пришлось выписать только десять книг.
И опять он стал ждать. Но это было иное ожидание. Он снова взялся за книги, а во время ходьбы уже обдумывал предстоящую работу. Если Географическое общество вступило в рискованное ходатайство и добилось своего, значит, оно намерено опубликовать ледниковое исследование, пока автора не сослали на каторгу. Надо, стало быть, поскорее закончить финляндский отчет. Этот отчет составит первый том исследования, а все остальное — второй. Да, надо размахнуться на два тома. Колоссальная работа! Черт с вами, господа прокуроры и следователи, держите теперь арестанта здесь хоть два года. Отсюда, из крепости, он нанесет сокрушительные удары по устаревшей, но еще живучей теории дрифта.
Неделя возбужденного ожидания пролетела незаметно, и вот вваливаются в каземат смотритель с охапкой папок и унтер со связкой книг. Богородский, пьяненький, да, пьяненький, почтительно кладет папки на стол.
— Вот вам целое делопроизводство, князь, пожалуйста, работайте, дай бог вам здоровья, — говорит он и, растроганный своим великодушием, смигивает слезы. — Пойдем, дружок, не будем мешать господину ученому. — И он подталкивает к двери унтера, остолбенелого, удивленного небывалым тюремным событием.
Кропоткин с лихорадочной торопливостью открывает и просматривает папки. Кажется, все, что он передал в большом портфеле Полякову, в целости и сохранности. Он нетерпеливо, разрывая бечевку, развязывает книги. Их больше десяти! Больше, чем выписано. Вот одна из Академии наук, вот из университета, вот из Пулковской обсерватории. Значит, брат взбудоражил не только географов общества, но и других ученых. Никто другой такого чуда не совершил бы.
Он принялся разбирать бумаги, развертывать карты и планы финляндских местностей, просматривать зарисовки валунов и скальных обточенных выступов со шрамами, разрезы долинок и морен. И вновь открылись для него все следы ледникового движения, какие он видел в своих путешествиях. И раздвинулись стены и потолок его каземата. Совсем исчезли. Он вырвался на просторы, ничем не ограниченные, бесконечные.
Он был теперь совершенно свободен, уйдя целиком в работу. Он жил вполне свободно. Ничто ему не мешало. Даже тюремные служители, подававшие ему в дверное окошко пищу, вытаскивавшие парашу, выводившие арестанта на прогулки, не вносили в его жизнь никаких помех: всю эту бытовую процедуру он воспринимал как течение времени, не останавливающее работу мысли. Досаден был лишь тот момент, когда при закате солнца, то есть с наступлением сумерек, ему приносили лампу, а перо, чернила и карандаши забирали. Но и к этому он мало-помалу привык. Как только его обезоруживали, он пускался в быструю ходьбу и, отшагав последние три версты из семи, принимался читать. Неделя от недели один угол его каземата все больше заполнялся книгами, комплектами разнообразных карт и геологических съемок. Финляндский отчет с обоснованием ледниковой гипотезы он закончил и отправил его в Географическое общество, и через десяток дней к нему в бастион явился редактор первого тома — Александр Кропоткин! Он же, оказалось, и приносил связки книг коменданту крепости, а теперь, воспользовавшись положением редактора, добился периодических свиданий с автором «Исследования о ледниковом периоде».
Им разрешалось встречаться раз в месяц. Свидания проходили в особой тюремной комнате без решетчатых перегородок, в присутствии смотрителя. Они говорили о работе. По-русски. Но Саша частенько ухитрялся ввернуть в деловой разговор несколько английских слов и сообщить какую-нибудь тайную новость. Он познакомился через доктора Веймара с некоторыми уцелевшими «чайковцами» — с Эндауровым, Любой Корниловой и Ларисой Синегуб (она, скрываясь, нашла в его квартире убежище). Саша рисковал. У него побывали Клеменц и Кравчинский, вернувшиеся из деревень.
Братьям иногда удавалось обменяться шифрованными записками.
С противоречивыми мыслями оставался арестант после этих свиданий. Вести о друзьях и радовали, и печалили. Хорошо, что Дмитрий и Сергей спаслись от арестов и скроются на время за границей. Хорошо, что Соню Перовскую отец взял на поруки (дрогнула суровая душа) и она уехала на юг — ей путь в революцию не закрыт. Хорошо, что некоторые петербургские «чайковцы» остаются на воле, пытаются возродить общество и не прерывают связи с рабочими. Но многие товарищи попали под косу жандармерии. Москва выкошена начисто. Кружки погибли, типография Мышкина уничтожена, сам он удачно скрылся. Войнаральский схвачен, арестована величавая красавица Олимпиада Алексеевна, и ей уж не быть ни истинной революционеркой, ни жирондистской госпожой Ролан, каковой она вообразилась ему в московском салоне в своем бархатном бордовом платье… Да, многих забрали. Но все-таки, все-таки!.. Весенний поход состоялся. Сотни и сотни народников ушли в деревни. Они что-то посеяли, а некоторые еще продолжают сеять. На смену погибшим сеятелям придут другие — сверстники Кати. Нет, господа косцы, революции вам не предотвратить. Чем усерднее вы косите, тем гуще будут расти поколения революционеров. Рухнет ваше государство, эта чудовищная махина насилия, и народ в конце концов обретет выстраданную свободу — не ту, которую он потерял в веках, постепенно покоряясь нарастающей власти избранных, а ту высшую, полную свободу, какой и достойно человечество, достигающее вершин разума.
Прошагав версты две в раздумьях о современных и будущих человеческих судьбах, он возвращался к древним ледникам. Не уходил ли он в сторону от социальных проблем, описывая трагедию планеты далеких тысячелетий? Нет, не уходил. Он верил, что его исследование ледниковых и озерных отложений поможет географам тщательно изучить как глубинные пласты земной поверхности, так и почвы, а это пойдет уже непосредственно на блага освободившегося народа — истинного хозяина всех сокровищ природы. Природу и человека он не разъединял.
Он описывал движение ледников и продолжал заполнять карту, покрывая ими те места, на которых обнаруживал (по отчетам других исследователей) эрратические валуны. Картина вырисовывалась все яснее. Белая холодная лава двигалась с северных архипелагов, Скандинавии и Финляндии по всей Северной Европе, «заливала» ее центр, ползла все дальше на юг и двумя огромными языками тянулась к Черному и Каспийскому морям.
