А. Сахаров (редактор) - Николай II (Том I)
Князь вынул из кармана на груди сложенный по-канцелярски вчетверо листок и прочёл:
– «Государь император на прошении отставного гвардии полковника такого-то, в воздаяние боевых заслуг и ран, просителем на поле брани за минувшую русско-японскую кампанию полученных, всемилостивейше повелеть соизволил: разрешить, в порядке наградном, ему, просителю, продолжать выполнение наложенной на него святейшим Синодом епитимьи[503] безбрачия по вступлении его, просителя, в новый, четвёртый законный брак с девицей такой-то».
Князь Луховской последние слова договорил уже фальцетом, давясь от смеха, и, кончив, воскликнул сквозь слёзы:
– Да ведь это филигрань[504] – Бенвенуто Челлини[505]!
Поняв, что от отца всё равно она толку не добьётся, Софи поставила вопрос ребром.
– Нет, папа, с меня довольно. Я решила. Не хочу быть всеобщим посмешищем!
– Позволь, позволь, зачем же… – Князь, сморщившись как-то по-детски, провёл ладонью снизу вверх по лицу. – Первое: у Голыниных сейчас на вечере пол-Петербурга. Поезжай непременно… покажись. А главное – одумайся. Всё это пустяки, эпизод. Как отец тебе советую.
Софи встала, почувствовав, что в одном отец прав: нельзя терять достоинства. Она поедет на вечер. И вообще, пусть только попробуют над ней смеяться!
Князь Луховской воспользовался её движением, чтобы прекратить затянувшийся столь некстати разговор, и, выхватив ротонду Софи из рук подоспевшего с каретой выездного, сам бережно-галантно укутал дочь.
– Красавица ты моя, – напутствовал он её и, сделав ручкой, поспешил наверх к брошенным среди игры партнёрам.
У Голыниных была в почёте серьёзная музыка. Вечер и на этот раз начался концертом. Когда Софи приехала, он был в разгаре.
По лестнице, уставленной растениями, два лакея в чулках бережно переносили вниз, в запасные комнаты, футляр с драгоценной виолончелью приезжего виртуоза. На верхней площадке охорашивался окончивший свой номер знаменитый польский пианист, горбоносый, с рыжими кудрями.
У входа в зал толпились запоздавшие мужчины.
Софи встретил в дверях самодовольно любезный хозяин дома, член Государственного совета по выборам. Он, видимо, был в упоении щегольнуть перед знакомыми и безукоризненной акустикой заново отделанного помещения, и удвоившимися после японской войны доходами своих уральских заводов, и собственным умеренным либерализмом. Последнее позволяло ему принимать одновременно двор и полезных на всякий случай общественных деятелей.
В глубине переполненного зала, за низкой изгородью гиацинтов, Ван-Дейк[506] и Литвин[507] исполняли дуэт из «Тристана»[508].
Вручая Софи отгравированную музыкальную программу, Голынин предупредил шёпотом, что до жены сейчас никак не добраться. Софи нетрудно было понять, почему: хозяйка дома занята членами императорского дома.
В эту минуту певцы умолкли. Рассыпались учтиво-приглушённые хлопки. Софи заискала глазами свободного места.
– Veuillez passer une chaise pour la comtesse Repenine[509], – сказал Голынин, дотрагиваясь до одного из стоявших перед ним молодых людей.
В толпе, запрудившей проход, седеющий военный, с бархатным воротником и серебряными генеральскими эполетами, обернулся и выразительно осклабился.
– Позвольте представиться, графиня… Я восторженный почитатель вашего супруга. Вот это орёл! Побольше бы таких в российской армии.
И генерал закатился протяжным смехом, напоминавшим ржание.
– Вы очень любезны, – пролепетала Софи и запнулась: к дверям пробирался со скучающим лицом Адашев.
Она поманила его веером, в надежде, что он её выручит. Отделаться от генерала было не так легко. Схватив за ножку переданный ему через головы соседей золочёный стул, размахивая им с опасностью для окружающих, он продолжал изливаться в похвалах Репенину:
– Служба для вашего супруга – не карьера, а долг. Сразу видно – из фельдмаршальской семьи. А уж задирист! Что говорить: летать рождён, не ползать… как другие.
Учёный военный покосился с враждебной многозначительностью на свитский кафтан и мирные ордена подошедшего к Софи Адашева.
Хозяин метнулся в сторону генерала, приложив указательный палец к губам: за гиацинтами пухлой громадой снова выплывала Фелия Литвин.
– Уведите меня, – шепнула Софи флигель-адъютанту. – У меня что-то с головой…
Адашев, поразившись её утомлённым видом, предложил руку.
Они выбрались из толпы и, пройдя через белую ротонду с барельефами, оказались перед парадной анфиладой пустых гостиных.
Флигель-адъютант замедлил шаг.
– Что с вами?
– Зачем вы притворяетесь? – ответила Софи вопросом и с каменным лицом двинулась дальше.
Растерявшийся Адашев почувствовал себя так неловко, что долго не решался повернуть голову в её сторону.
В третьей комнате Софи остановилась и высвободила руку.
– Я так устала!
Опустившись на диванчик перед мраморным столом у декоративного камина, она вынула платок из золотого ручного мешочка, поднесла его к пересохшим губам и в изнеможении закрыла глаза.
Адашев сел по другую сторону стола – напротив.
– Вы на меня сердитесь, графиня? – начал он, по обыкновению, полувопросительно. – Но решайте сами: мог ли я проговориться, даже если бы знал раньше?.. В личную жизнь старшего товарища не вмешиваются… Да и как заподозрить… зная вас, зная – какая вы!.. Впрочем, и сейчас, мне кажется, нет особых оснований брать всерьёз…
Софи в упор на него посмотрела.
– Конечно! Муж пошалил – невелика беда?
Адашев почувствовал мгновенно, что пошёл по неверному пути. В интонациях Софи сквозила глубокая обида… Она ждала от него совсем другого… Как бы всё это его обрадовало, не будь она женой Серёжи Репенина!
Чтобы не выдать себя, он сделал равнодушное лицо.
– Вы, кажется, не поняли меня, графиня… Я не оправдываю. Я просто не могу быть судьёй. Ведь у меня совсем другие взгляды… И, вероятно, вы это сами знаете. Будь я на месте… Впрочем, как видно, я из породы тех, кого называют однолюбами.
– Тоже, разумеется, из принципа?
Но ирония Софи прозвучала неубедительно. В эту минуту она впервые приглядывалась к внешности Адашева.
С досадой и смущением Софи заметила, как трудно уловить изменчивый оттенок его глаз. Но, в сущности, он недурён собой. В удлинённом овале, в мелких, но отчётливых чертах худощавого лица со щёточкой подстриженных усов, в правильных пропорциях всей его фигуры была какая-то приятная латинская законченность.
Ощутив на себе этот взгляд Софи, флигель-адъютант перестал удерживать мучившее его желание – желание сказать ей больше, гораздо больше…
Всем телом подавшись вперёд, он упёрся обоими локтями в узорную мраморную доску.
В соседней гостиной, где раньше сиротливо пустовал ломберных столов, послышались громко спорящие мужские голоса.
Один из них, дребезжащий, ядовитый голос матёрого бюрократа, доказывал:
– Вот мы сегодня пируем, а радоваться, ей-богу, нечему. У всех на языке: Столыпин! Но ведь в случае чего преемственности никакой… Нет, господа, хорошего мало. У меня давно под ложечкой сосёт. Все наши ликования сегодня в театре, да и этот вечер с итальянцами смахивают, как хотите, на пир во время чумы. Недалеко до греха! Чует моё сердце, что с каждым днём он всё ближе, ближе… Господа, грех у двери!..
Софи выпрямилась и подняла голову. Откинувшись в кресле, Адашев увидел в зеркале перед собой противоположный угол соседней комнаты: четверо мужчин рассаживались вокруг одного из карточных столов.
Говоривший сел спиной к Адашеву; остальных он узнал: это были видный думский деятель и двое престарелых сановников.
Думец, распечатывая колоду карт, заговорил в свою очередь внятно и громко, с профессиональным надрывом политического оратора. Его мощная, громоздкая фигура олицетворяла, казалось, просторы родного хлебородного чернозёма.
– Корень зла, я полагаю, найти нетрудно. Бюрократическая машина безнадёжно устарела. Давно пора её омолодить, влить свежую струю, привлечь новые силы. Они есть! Я верю, беззаветно верю в земскую Россию.
– Виноват, – сухо отозвался один из престарелых сановников, – такого рода увлечения весьма опасны…
Его угрюмое костистое лицо, вся его внешность производили впечатление, что вокруг него на аршин и трава не растёт.
– Прошу извинить, – продолжал он бесстрастно и отчётливо, – но что до меня, я совершенно другого мнения. В России, напротив, всё общественное, гражданское – молодо больно, незрело, и не подталкивать её пора, а попридерживать да – как говаривал покойный Победоносцев – подмораживать.
– А вы, ваше высокопревосходительство, как изволите полагать? – язвительно обратился партнёр, сидевший спиной, к своему соседу, сухонькому старичку с лицом великого визиря[510] на иллюстрации к арабским сказкам.
