А. Сахаров (редактор) - Николай II (Том I)
Софи почти не отдавала себе отчёта в том, что происходит вокруг. Она была как в полусне. Издали долетал чей-то густой, певучий, чуть надтреснутый женский голос.
– «Где же ты, былая радость, – всё настойчивее повторял он. – Ужель навек исчезнул он, живой любви волшебный сон…»
Ей казалось, что кто-то нарочно не то подсмеивается над ней не то пытается её разжалобить.
– Comment se fait-il que nous n'en soyons pas a la fameuse polonaise?[461] – проговорила баронесса со скучающей ноткой в голосе.
Её соседи справа в недоумении переглянулись.
– Mais alors ce n'est pas «Жизнь за царя»[462] qu'on nous donne се soir?[463]
Тётя Ольга укоризненно протянула ей программу спектакля.
Баронесса, наморщив лоб, стала вглядываться в не совсем привычную для неё русскую печать.
– …Un poeme de Pouchkine. Je n'y etais plus du tout…[464]
Князь Жюль, слегка обиженный на Тата за её заигрывание с турком, прислушался и заявил, приглаживая баки:
– Au fond e'est le meme «обожествлённый мужик», mais avec un tantinet d'impertinance[465].
Сашок почувствовал, что очередь за ним:
– Dame, l'exaltation monarchique d'un Glinka faisait plutot defaut au grand poete. Il se permettait par exemple la licence de dire[466]: «Николай Палкин»!
– А по рассказам покойного Нессельроде, он пуще других пресмыкался, добиваясь камер-юнкерства, – вставила с осведомлённым видом княгиня Lison, состоявшая в родстве с семейством Гончаровых.
Тата насмешливо взглянула на князя Жюля:
– C'est bien russe![467]
Тот окончательно на неё обиделся:
– Пушкины, конечно, в бархатной книге[468], но поэт был самой подозрительной помесью. D'abord – e'etait un quarteron[469].
Сашок не выдержал:
– Стыдитесь! Пушкин создал тот прекрасный русский язык, который мы теперь коверкаем.
Оркестр заиграл порывисто и быстро, на две четверти. Звуки голоса усилились и точно молоточками выстукивали по темени Софи на все лады:
«Бы-ло-го-сча-стья-мне-не-во-ро-тить».
– Пушкин… – продолжал шипеть на собеседников Сашок. – Да почему бы вам не уличить его уж заодно в дешёвом фатовстве и в нерадении по службе?..
Сашку не полагалось быть серьёзным и скучным. Тётя Ольга его прервала:
– Сами-то вы, голубчик, до скончания века, что ли, собираетесь застрять причисленным где-то камер-юнкером?
Острослов мгновенно понял и без запинки выстрелил с притворной мрачностью:
– Hasta la muerte![470]
– Mes compliments[471], – раздался слащавый голос Извольского. – Pourquoi ne pas venir me demander un poste dans la carriere?[472]
Склоняясь в сторону тёти Ольги, министр процедил неторопливо:
– Много ли у нас послов и посланников, способных щегольнуть ex abrupto непримиримым испанским девизом последнего авиньонского папы[473]!
Он как бы намекал влиятельной старухе: посудите сами, что за молодчина рулевой, уверенно ведущий лодку поперёк порожистой реки, хотя на вёслах не Бог весть какие гребцы.
Насчёт инструкций в Вену его решение было принято: пусть лучше блуждают по-прежнему в потёмках; если слишком наглупят, будет только удобный предлог отделаться от теперешнего посла и выдвинуть на этот завидный пост кого-нибудь из богатых добрых приятелей.
Голос, досаждавший Софи, замолк. Его сменил другой, потоньше, неприятней, настаивавший, что мужья – непоседы: «…то надобно соседей навестить… то на охоту ехать… то на войну нелёгкая несёт…»
Это становилось уже нудным, глупым… Как вдруг, словно сквозь окружающий туман, Софи услышала отчётливо:
– «Да на кого ж тебя он променяет?»…
И в ответ откуда-то из глубины её самой как эхо прозвучало: на вержболовскую дворняжку!
Софи чуть не покачнуло. Оскорбление, нанесённое мужем, ударило внезапно по затерявшейся в её жилах капельке той тысячелетней норманнской крови, перед которой трепетала некогда Европа. Таинственная капелька, казалось, мгновенно разбухла, вскипела и метнулась вспять, зажигая по пути все остальные, сонные, славянские кровинки. Огненный поток хлынул прямо в сердце и стал его давить.
В глазах Софи пошли красные круги; что-то подталкивало её вскочить на ноги и выпрямиться. Руки напряглись, цепляясь за подлокотники кресла.
Под пальцами хрустнул веер.
– Urn Gottes Willen, Vorsicht![474] – проскрипел над самым ухом германский военный. Оплошный жест замечтавшейся о чём-то молодой женщины грозил гибелью ценной безделушке, которой он только что в антракте любовался. На пергаментных складках веера с ажурной перламутровой оправой были доспехи, знамёна, лавры и в медальоне – прусский король, въезжающий в Париж бок о бок с Александром I.
Софи как мокрой губкой провели по затылку: она на людях. Но сознание, что надо сдержаться, только разжигало жажду вырваться скорей, всё равно куда, лишь бы на простор, где можно дышать полной грудью.
Занавес опустился.
Подумав, что это антракт, Софи поднялась. Но происходила лишь смена картин, люстры продолжали по-прежнему тускло мерцать, в партере никто не шелохнулся, капельмейстер, оставаясь на возвышении, даже палочки не выпустил из рук.
Тётя Ольга говорила что-то вполголоса Извольскому, успевшему поменяться местами с Сашком.
Заметив, что Софи стоит, она удивлённо прищурилась.
– Что с тобой?
– Мне нехорошо, я хочу уехать.
– В уме ли ты?
Тётя Ольга показала глазами: насупротив сидят цари; пока они здесь, светская женщина – как часовой на посту; распускаться недопустимо.
Она протянула Софи не покидавший её золотой флакончик английских солей:
– Подбодрись и на понюхай!
– Oest qu'elle est vraiment palotte[475], – заметила баронесса. В утешение она поведала Софи со слов мужа, что их величества не останутся до конца; терпеть, следовательно, всего ещё одну только картину.
– Et je serai la pour faire au besoin le cavalier servant, – прибавил Извольский. – Il faut absolument que je me sauve apres la cavatine[476]; j'ai encore des pieces a signer ce soir[477].
Музыка возобновилась.
Софи села в кресло. Гордость продолжала её душить, не давая доступа никаким другим чувствам и мыслям. Спектакль, музыку, царей, соседей заволокло опять густым туманом.
Остальные приглашённые и сама хозяйка ложи погрузились сейчас же в поплывшую перед ними красивую сказку.
На сцене была лунная ночь и знакомый уже берег с деревьями и осокой над Днепром. Только мельница полуразвалилась, а площадка подле дуба местами заросла травой. При свете месяца со дна реки на берег выходили нежиться русалки.
Насторожившись и почуяв, что где-то близко люди, они оробели и скрылись.
Задрожали бархатные теноровые ноты: «Невольно к этим грустным берегам…»
При первых звуках каватины княгиня Lison закатила глаза.
– Ce timbre de voix me donne toujours des frissons delicieux.[478]
Она, по обыкновению, повернулась за сочувствием к соседкам. Но баронесса умоляюще попросила её помолчать.
Тётя Ольга опустила веки.
– «Мне всё здесь на память приводит былое и юности красной привольные дни», – лилась широкая волна bel canto[479].
Старухе чудилось, что всё это происходит не сейчас, а полвека назад и поёт Марио[480]. Встали тени, вереницы давно ушедших теней, напомнивших о многом, многом…
Чудо продолжалось несколько мгновений. Тётя Ольга была другого закала! Рабочий день её далеко не кончился: после театра она едва поспеет на вечер, куда званы знакомиться со светской знатью благонадёжные деятели новой, третьей, Думы; а до того надо ещё поисповедовать как следует Извольского.
Собинов допел каватину, но министр продолжал неотрывно следить за оперой.
Скрипки проделали в унисон длинный вступительный пассаж. Листья с дуба посыпались. Перед князем появился одичавший рехнувшийся мельник.
Все глаза в театре приковал к себе Шаляпин. Полунагой, всклокоченный, в лохмотьях, с безумной искрой в глазах, с обрывками листьев в спутанной бороде, он давал потрясающий образ.
– «Я бесам продал мельницу запечным, а денежки… а денежки!..»
Зазвеневшие ноты верхнего басового регистра перешли в зловещий шёпот:
– «Их рыбка-одноглазка сторожит»…
И на высоком ми-бемоль Шаляпин дико, жутко захохотал.
– Почти старик Сальвинии[481] в «Короле Лире», – восторженно шепнул Сашок Извольскому.
– Фигура! – согласился генерал в черкеске.
Князь Жюль, смущённо озиравшийся до тех пор на Тата, поднял бинокль.
– Et dire que c'est un[482] бывший архиерейский певчий.
Но дамы ожесточённо на него зашикали.
– «Какой я мельник, – гремел Шаляпин, закидывая руки, будто за плечами у него были недоросшие крылья. – Говорят тебе, я ворон, а не мельник!»
