Ульрих Бехер - Охота на сурков
— Segner, waas wenderi dett dooba?[144] — спросил хозяин.
— Извините. — Дунув, я потушил спичку. — Мне послышалось, что на печи мурлычет кошка. А я люблю играть с кошками.
Он стоял внизу, ручищи раскачивались, сам глядел вверх, а глаза сверкали медно-красными искрами подобно «неугасимой лампаде» в церкви — хотя тень от печи окутывала его с головы до ног.
В кафе «Д’АЛЬБАНА» (владелец Бенедет Кадуф-Боннар) царило оживление, высокогорные маневры 61-го полка в субботу закончились. В кишкообразном зале под грохот радиоджаза танцевали два-три горных стрелка, танцевали с горничными-итальянками, что приезжали работать на летний сезон, угловатыми, коренастыми и черноволосыми девицами; чуть хмельно улыбаясь в танце, они обнажали запломбированные зубы. Привлекательностью они не отличались, ничего в них не было от грустной прелести мраморной Пины. Пина. Мне кивнула та прыщеватая, курносенькая кельнерша — довольно злобная карикатура на Ксану, она отплясывала с подвыпившим ефрейтором, но тут же бросила его и стала проталкиваться, оправляя передничек, фиговым листком белеющий на ее платье, к единственному свободному столику, за который я только что уселся.
— Что будете пить, сударь? Вино? Пиво?
— Кофе с граппой. Скажите, милое дитя, — лицо говорящей куклы просияло, — господин Кадуф-Боннар здесь?
— Le patron[145] на балу рестораторов в «Кульме». Самое позднее через часик вернется. Нынче, когда луна на ущербе, он около полуночи отправится удить.
— Куда он отправится около полуночи?
— Удить! А зачем сударю хозяин? — спросила она с любопытством; из-за радиогрохота мы говорили, повышая голос, точно двое тугоухих.
Напротив меня, на стене, висят два плаката. На одном, пожелтелом, с наклеенным силуэтом улитки, надпись: «ЕШЬТЕ УЛИТОК! ESCARGOTS PRÉPARES A L’ALSACIENNE!»[146]
— Я хотел бы купить у господина Кадуф-Боннара дом.
— До-о-ом?
— Я, знаете ли, чувствую себя в последнее время таким бездомным. Да, улиткин домик. Ежели у господина Кадуф-Бон-пара окажется лишний.
Как и в прошлый раз, она так разинула рот, что едва не проглотила меня, по, спохватившись, танцующей походкой направилась к буфету. Я ждал кофе с граппой, и говорящая кукла, прыщавое лицо которой, к великой моей досаде, напоминало не сказать чтоб неудачную карикатуру на Ксану, подала его мне, а захмелевший стрелок, неуклюже протопав за ней, хлопнул ее по плоскому заду, что она поняла как приглашение к танцу. Я же, прихлебывая источающий виноградно-водочный дух кофе, ждал возвращения Бенедета Кадуф-Боннара, как вдруг сквозь радиопиликанье услышал рев грузовика, ехавшего на первой скорости.
Второй плакат — из двух половинок, старомодная цветная печать, пестрый, но краски тоже пожелтели. Слева — исхудалый скелетообразный человек с бородой Тулуз-Лотрека, раздетый вплоть до болтающейся на нем рубахи, он в отчаянии съежился перед пустым сейфом, две крысы подстерегают его голодными глазами. Подпись: ОН ОТКРЫЛ КРЕДИТ ДРУЗЬЯМ — ВСЕ ДО КРОШКИ ПОТЕРЯЛ! И как антитеза к нему — толстяк в роскошном халате, удобно расположившийся в мягком кресле после обеда, достойного Гаргантюа, остатки которого еще видны на столе; довольный жизнью, он покуривает огромную трубку. Подпись: КРЕДИТ ОН ОТКРЫТЬ НИКОМУ НЕ СПЕШИТ — ЗАТО ЕГО КАЖДЫЙ И ЦЕНИТ И ЧТИТ!
Коротко рыкнув, заглох мотор грузовика.
ЕШЬТЕ УЛИТОК ОН ОТКРЫЛ ДРУЗЬЯМ PRÉPARÉS A L’ALSACIENNE КРЕДИТ ЕШЬТЕ КРОШКИ КРЕДИТ ОН УЛИТКЕ ОТКРЫТЬ НЕ СПЕШИТ ЕШЬТЕ КРЕДИТ PRÉPARÉS À LA… И КАЖДАЯ УЛИТКА ЕГО ЦЕНИТ И ЧТИТ!
Окна кафе «Д’Альбана» занавешены, не закрыта лишь одна половина, в которой выставлено чучело серны. Площадь Шуль-хаусплац освещена скупо; я с моего места, глядя поверх серны, различал тень погруженного во тьму дома де Коланы. К нему все снова и снова обращался мой взгляд, но серна по ассоциации напомнила мне другое чучело.
Внезапно телеграф у меня во лбу стал выстукивать тревогу.
Тьму за окном над спиной серны вновь оживило неверное, слабое мерцание. Отблеск ли это огней в зале, что то и дело стирают мелькающие тени танцоров? Или там, на улице, стоят два курильщика, из-за ограды разглядывающие импровизированные танцы? Два? Двойной огонек слишком уж симметричен; так тесно одна к другой не могут вспыхивать две сигары, если, конечно, один курильщик не курит сразу две. Или стекло создает оптический обман? Но пока это двойное мерцание не погасло, оно было подлинным, казалось, что это два глаза, что они смотрят, что они в упор смотрят не на танцующих, а на меня; альбиносово-красные глаза.
— Сударь уже покидает нас? — пропищала, танцуя, говорящая кукла. — Хозяин вот-вот вернется. Почему вы так спешите?
— Глотнуть воздуха. Извините.
У двери я, споткнувшись, едва не перелетел через Цуана. Без шляпы и пальто, подняв воротник своегч) фиолетового пиджака, он, стоя рядом с дамским велосипедом, нагнулся над туго набитым рюкзаком.
— Добрый вечер. Извините… вы курите сигары?
Он выпрямился, слегка качнувшись.
— Никакой надобности в сигарах, — едва ворочая языком, проворчал он в свою непривычно всклокоченную патриаршью бороду.
— Простите, вы случайно не курили сигару, вон там, под окном с чучелом серны?
— Никакой надобности в чучелах.
— А может, вы видели там кого-нибудь? Только что? Извините меня за любопытство, но я жду знакомого.
— Никакой надобности в знакомых.
— Мне показалось, видите ли, словно бы в эту минуту…
— Никакой надобности в минутах.
По маниакальным ответам и влажному блеску глаз (вовсе не альбиносово-красных) можно было догадаться, что владелец типографии совершает на дамском велосипеде «инспекционный вояж» по кабакам Санкт-Морица.
— А может, вы видели, гм, как здесь проехал грузовик?
— Никакой надобности в грузовиках. Меня они в таковом не отправят к месту последнего упокоения… меня — нет!
Внезапно из его глотки вырвался глухой смех, жуткое блеяние, от которого сотрясалась его раскосмаченная почтенная борода. Потеряв угрюмую степенность, он бесшабашно захлопнул дверь кафе; велосипед грохнулся о мостовую. Я поднял его и прислонил к тумбе, а сам зашагал, озираясь по сторонам, мимо полицейского участка к шоссе. Но не дошел до него. Из темной подворотни на меня смотрел глаз, красный глаз. Он едва мерцал. Его медно-красноватый отблеск лежал на мне. Выйдя из берегов размытого зрачка, медный блеск залил все огромное глазное яблоко. Он уставился на меня, спокойно подстерегая, из погруженной в глубокую тень подворотни, этот альбиносово-красный циклопий глаз, почти неподвижный.
Конечно же, виной всему мой слабовидящий правый глаз. Стоило мне вглядеться получше и подойти ближе, как таинственный альбиносово-красный циклопий глаз был разоблачен. Небольшая медная табличка «ENGLISH HAIRDRESSER»[147] на красно-бело-синем полосатом столбе, свободно укрепленная и подвижная, освещалась дуговым фонарем на Виа-Местра. Наш удел — оптический обман. Я был не подготовлен ни к тому, чтобы согласиться с изречением аббата Галиани, которое, записав на стене деревенского сортира, напомнил мне де Колана, ни к тому, чтобы признать, что оно часто подтверждается; скорее уж, я заподозрил, что не вполне оправданно подозреваю Мена Клавадечера. И все-таки я не оставил своего намерения незаметно выспросить господина Кадуф-Боннара, спутника Мена Клавадечера на той охоте, охоте-на-сурков, когда Пейдара, брата Мена, якобы спутали с сурком и пристрелили. А Ксана? Она меня не ждет (вместо меня у нее «ЗОЛОТОЙ ОСЕЛ» Апулея). Но Пина из Вальтеллины, с которой у меня назначено свидание в полночь? Эта замороженная девушка, эта римская мраморная статуя, только и ждущая, что ее оживят полуночным жаром? Ежели господина Кадуф-Боннара перехватить своевременно и ежели он окажется достаточно словоохотливым, так, пожалуй, можно еще поспеть и разморозить эту замороженную Пину.
— Чао, уважаемые дамы и господа! Желаю веселого Нового гада. Тысяча девятьсот тридцать восьмого, веселого Нового гада!
Владелец типографии Цуан с такой силой хлопнул дверью кафе, что я испугался за стекла. Ухватив руль велосипеда, он грубо накинулся на меня:
— Эй, вы! Никакой надобности в сернах-сигарах, мэ-э-э-э!
Но внезапно оборвал блеяние и даже перестал покачиваться; усилием воли он вновь обрел свою угрюмо-горделивую осанку.
— Будьте столь любезны, сударь, помогите мне затянуть потуже ремень рюкзака.
Я оказал ему эту любезность, несколько озадаченный весом рюкзака. Черт побери, с сотню килограммов, подумал я, набит чем-то крупным, и такой твердый. Что это он таскает с собой?
— Макулату-у-ра. — Цуан словно отгадал мой невысказанный вопрос. — А вам не надобно макулатуры? Вам-то нет, но мне, да, мэ-э-э. — Он вскочил, вернее, взобрался на седло. — А ведь l’avvocato Гав-Гав убрали.
