Аркадий Макаров - На той стороне
У отца задёргалось лицо, белый шрам от давнего пореза превратился в перекрученный жгут, здоровый глаз закрылся, а тот искусственный, мёртвый, уставился на меня с леденящим спокойствием раздавленной на пыльной дороге гуттаперчевой куклы. Мне стало по настоящему страшно, и я вышел на улицу утопить лицо в белом полыми черёмухи. Не хотелось, чтобы посторонние видели меня таким беспомощным.
… Но это было много позже того часа, когда я, распахнув тесный ворот гимнастёрки, подлаживался под чистый, серебряный голос матери:
Мил уехал, мил оставил
Мне малютку на руках, на руках.
Ты, сестра моя родная,
Воспитай мово дитя. Мово дитя.
Я бы рада воспитати
Да капитала мово нет, мово нет…
Эх, спел бы я сейчас эту песню, да не хватает дыхания, и некому меня подправить…
16
Вся моя молодость прошла в общежитии, и некогда было тосковать по дому.
Монтажная работа требует людей, не повязанных семьёй, маргинальных, как теперь говорят. Вот и я такой же. Частые разъезды, авралы, шабашки, за которые хорошо платили. Но если бы платили ещё лучше, то денег всё равно бы не было – вольные люди! Что нам завтрашний день, когда сегодня хорошо!
Вот и я с ними. Бил-колотил, возводил и строил новые заводы, химические комбинаты – одним словом, создавал базис будущим Абрамовичам, которых тогда и слышно не было, да они и себя вряд ли замечали в то время. Нюхали, поводя чёрными носилками хозяйскую крупу, что удавалось – тащили в норку. Много за щеку не возьмёшь, не нахапаешь, а что возьмёшь, за то, может, и отвечать придётся…
Было всяко. Родной дом остался где-то там, за спиной, но я не оборачивался, не до того было. Что дом – дыра, захолустье!
…Заблудился. Темень пала.
Хлещут сучья по глазам.
Вспомнил – мама причитала:
Оглянись, сынок, назад!
Оглянулся – вздох коровий,
Избы прячутся в траву…
Как я мог назвать дырою
То, что Родиной зову!?
Оглянулся, но, видно, я долго поворачивался, крутил голову: не стало матери, рано ей оказались впору погребальные одежды, да и отца я уже стал с трудом узнавать – весёлость нрава обернулась суровой угрюмостью. Холодом повеяло от родимого дома. Он стал больше похож не брошенный улей, на сторожку в конце огорода, где по ночам её чёрные окна высвечивались табачной затяжкой, будто кто время от времени раздувал уголёк на загнетке.
Одиночество не томило отца.
– Ты надолго? – бывало спросит он, когда я, пытаясь скрасить его быт, заворачивал к дому с шумными друзьями, загруженный снедью и выпивкой.
В своё время отец любил общаться с таким народом – сам угощал и после основательного застолья демонстрировал своё здоровье: встанет на голову и стоит так минут пять под одобрительные восклицания моих мудрых товарищей.
А теперь – ты надолго? – как горький упрёк эгоистичной молодости, словно я случайный постоялец в этом доме, а не его прежний обитатель, вытерший худыми мальчишескими плечами все углы и закоулки его комнат.
– Нет, – скажу, – денька три-четыре поживу с тобой.
– Ну, что ж, – скажет он, – живи, потерплю маленько.
Этот разговор меня не обижал, только становилось как-то тоскливо и пусто в радостных когда-то стенах…
17
Длинным рубль бывает только из резины, или в карманах наших вождей сегодняшних.
В который раз, поверив в возможность хорошо заработать, я подпрягся с бригадой монтажников возводить в Иркутской тайге деревообрабатывающий комбинат – будущий базис нового капитализма в России.
Хорошая и быстрая работа дорого стоит.
– Поедешь? – спросили меня в конторе.
– А как же? – сказал я. – Деньги нужны, поеду!
Зафрахтовали в тамбовском аэропорту грузовой самолёт. Загрузили монтажное оборудование: лебёдку, инструмент, тросы-чалки. Много чего погрузили и загрузились сами. По-ле-те-ли!
Но длинным оказался не рубль, а обратная дорога по транссибирской магистрали: без денег, без документов – так, налегке.
«Легче пера едем – летим», – говорил мне мой бригадир Володя по прозвищу «коммунист». Такую кличку ему дала бригада за корчагинскую преданность работе.
Началось безденежное время, часы которого подводили в Кремле неверными руками, а бой был слышен по всему миру.
Но об этом путешествии как-нибудь в другой раз…
Тогда, перед дальней дорогой в Сибирь, где закон – тайга и медведь – хозяин, я поехал домой проведать отца, попрощаться с ним на всякий случай, всё-таки восемьдесят четвёртый год шёл. Выпить отходную.
Отец встретил меня в добром здравии, на этот раз обрадовался поводу принять водочки, сам сходил в сельмаг ещё за одной. Посидели, потолковали по-родственному, обнялись, похлопали друг друга по плечам и расстались…
Вернулся из дальней командировки, отпарил в городской парилке задубевшую кожу. Засобирался снова к отцу – как он там?
«Чудной он какой-то! – сказали мне родственники. – Вроде нормальный, а узнавать никого не стал. К еде не притрагивается. Только один чай пьёт. На чайник – пачку заварки и цедит маленькими глоточками с цигаркой пополам».
Приехал. Оттолкнул от себя дверь. Сердце зашло от воспоминаний. В доме чисто, уютно, в голландке потрескивают дрова. Моя одинокая сестра перебралась к нашему родителю покараулить его старость, своё женское плечо подставить…
На случай встречи с отцом раскошелился на бутылку марочного коньяка, теперь этого добра можно было найти на каждом углу. Деньги, хоть и небольшие, в конторе по месту основной работы с грехом пополам выбил за неиспользованный отпуск.
– Здорово, батя!
Отец смотрит на меня, радостно улыбаясь. Причмокивает губами.
– Узнаёшь? – говорю.
– А как же! Зуёк! Вот так встреча! А ты, никак, вроде, мёртвый?
– Да не Зуёк я! А сын твой. Не угадываешь?
– Брешешь, Зуёк! Мой сын на тебя, подлеца, не похож. Он ещё из школы не вернулся. Садись, Зуёк!
Сажусь. Выставляю бутылку с золотой наклейкой на стол. Сестра у плиты хлопочет. Яичница заскворчала.
– Выпьем, батяня!
– Не, я уже попил! – указывает на отпитый стакан чёрного, как дёготь, чифира.
Горько чмокнула пробка на гусином горлышке янтарного деликатесного напитка. Коньяк из бутылки вылился в рот широкой струёй. Во рту вкус жжёной пробки. Запил чифиром – ещё не остыл. Выпил ещё. Яичница скворчит, брызжет горячим салом. Бросаю вилку. Выскакиваю в сени. Прислоняюсь к притолоке, сдерживая слёзы. Вот она, оказывается, какая жизнь! Вот она вся…
Отец будто ждал меня. Крепился. С вечера уснул, да так и не проснулся. Спал три дня – только храп да клёкот из горла. Рот широко открыт, грудь – кожаные меха гармони, только планки не серебряные, деревянные, из фанеры, скрипят.
Посмотрел в заросший бурьянистыми волосами отцовский палёный рот, пощупал запавший язык, он жёстким наждачным бруском тронул мои пальцы. Обезвоживание организма! Трое суток ни капли во рту. Смочил из чайника носовой платок, стал потихоньку отжимать его так, чтобы капельки влаги стекли с полынных губ, орошали его небо. Хрип поутих, но потом там что-то забулькало, и клёкот стал сильнее. Отбросил скомканный платок. Кислородную подушку! Кислородную подушку надо!
Побежал в местную аптеку. Подушка нашлась, да только без мундштука. Переломленный шланг от неё был зажат бельевой прищепкой.
– Давай, пойдёт и такая!
Прибежал. Сестра стоит над отцом и плачет.
– Он дышать перестал, – говорит она.
Действительно, скрип то прерывается, то вновь начинает, но уже заметно тише.
Снимаю прищепку, сую чёрный аппендикс шланга родителю в рот, отжимаю пальцы. Струя кислорода вырывается изо рта. В несколько секунд подушка обмякла. Бегу снова в аптеку за другой подушкой, а заодно и расспросить, как ей пользоваться. Аптекарша пожала плечами, девочка молодая, из нового поколения. Откуда ей знать?
Прибежал домой. В доме тихо-тихо, даже сестра перестала плакать, прислушиваюсь к тишине. Я всем своим существом вдруг почувствовал, что ушло что-то громадное, заполнявшее весь дом до отказа.
Прощай, батяня! Отец родимый!
Хоронили его метельным мартовским днём. Позёмка вылизывала уже тронутую наледью сельскую дорогу.
Перед тем, как вынести тело, несколько незнакомых мне женщин пропели над гробом старинную обрядную песню. Слова жалостливые, слезливые, но, тем не менее, верные, по сути:
Последний путь, последний путь,
Последняя дорога.
Последний раз я выхожу
С родимого порога.
Прощайте, дети вы мои!
Я с вами жить не буду.
Я ухожу ведь навсегда,
Где Бог судить нас будет.
Когда-то я был жив-здоров,
Как тополь на пригорке.
Теперь иду под Божий кров,
Под ваши слёзы горьки.
Прощайте, дети вы мои,
Внучата дорогие,
Придите завтра вы ко мне,
Восплачьте на могиле.
Придите: вся моя семья,
И все мои родные!
Теперь лежать в сырой земле,
Как в полюшке былине.
Не украшайте вы меня
Бумажными цветами,
А проводите вы меня
Божьими делами.
Последний путь, последний путь,
Последняя дорога.
Последний раз я выхожу
С родимого порога.
За поминальным столом незнакомые мне певуньи-плакальщицы вспомнили дела ушедших дней, признались, что они из того, собранного когда-то отцом девичьего хора с громким пародийным названием «Эй, ухнем!». Вспоминали. Вспоминали горькое и сладкое. Погомонили, пошутили над прошлым и, по-старушечьи кланяясь, ушли.
