Аркадий Макаров - На той стороне
Взяли – по-ехали!
Просыпаюсь опять туманным утром. Голова, как вагон переполненный, всё стучит и стучит по стыкам: шпалы, шпалы-шпалы, ехал поезд запоздалый! Не-ет, надо домой! Домой! От десяти положенных мне суток уже двое отщипнул. Сказал другу:
– Всё, аллес, мотаю на вокзал за билетом, старикам покажусь!
– Зачем тебе костылять на поезде, да на попутных шваркаться? У меня конь в борозде стоит.
– Где?
– Пойдём, покажу!
Пошептался с вахтёром, взял у него ключи, открыл подвал. Выкатил краснобёдрую «Яву» – мотоцикл двухтрубный, как реактивный истребитель. Толкнул шпору – истребитель взревел и на дыбы встал.
– Бери! До Бондарей соколом долетишь! Мотоцикл дома оставь. За мной уголовка по следам идёт. Подельники-суки вломили. Мусора всё равно рано или поздно хомутнут. Бери! Через пару лет от «кума» откинусь и «Яву» у тебя заберу, если её не раздолбаешь. А пока катай девок, вспахивай целину. Они, чувихи, это дело любят. Сам знаю. Бери!
Снова хлопнули по рукам. Руки у друга в синих наколках, через один палец по перстню на каждой кисти – тату. В свои двадцать лет он уже успел трижды побывать, как говорят блатняки, у «хозяина».
Опытный был друг мой Колька, по-ихнему Колян. Такая у него воровская кличка была – Колян.
Спасибо Коляну! Сел в седло, опустил руки на руль, да так в седле и остался: натянул на глаза шляпу, ударил пяткой по кик-стартёру, – только пыль крутанулась за колесом. Урчит подо мной зверюга, прибавил газу, ветер ладонями по лицу хлыщет, дорога навзничь, как девка падает – ложится-стелется… Ух, не догонишь!
Жму-нажимаю, кручу ребристую ручку газа – все колдобины мои.
Дорога до Бондарей в то время была грунтовая, «грейдер» – называли сельчане такую дорогу. В сухое время выглаженная – шинами отглажена, шёлком лоснится, ну а в дождь… Что ж, в дождь, как и везде по России, грязь по брюхо. Сиди, жди погоду. На то она и грунтовая, да ещё на элитном чернозёме.
Был август месяц. Сухо. Уборочная машина встречь промчится, только воздухом швыряет, держи руль крепче, а то в кювете кости считать будешь.
Держу руль, глаза – в щёлку, чтобы пылью не забило. Лечу, если не соколом, то ястребом. Вон и церковный купол наш под белым облаком голубеет, звёздочки на нём золотые рассыпаны. Сердце от радости – тук-тук-тук! Дом родимый показался. Улица широкая, а курам деваться некуда, так и лезут под колесо.
У палисадника развернулся, надавил на газ – вот он, я весь, коль не забыли!
Мать в сенцах: «Ах, бес проклятый! Кто же это такого чаду напустил? Трещит под окнами, совести нет!»
Выходит с ведром помоев, окатить хотела, чтоб совесть знал, людей добрых и кур не пугал. Вон во всей улице суматоху поднял!
Выскакиваю из седла. Шляпу на затылок. Смеюсь. Мать ведро выронила, за сердце ухватилась:
– Ой-ой-ой! – глаза протирает. – Да кто же это такой?
Обнимаю мать. Прижалась ко мне, как былинка тонкая. Мать ли это? Или я такой большой вырос, что мать моя вся под ладошкой оказалась…
– Сынок! – выдохнула она и опустилась на лавочку у дома. – Откуда такой? Отец! Отец! – кричит в дом. – Смотри, какой явился! – Опять ко мне: – из Армии, что ль, сбёг?
Выходит отец:
– Никак, правда, он! Иди в избу, а то тут участковый милиционер про тебя спрашивал: «Как служит, что пишет родителям?»
Если ты, бродяга, из Армии дезертировал, сам убью, как породил! Иди в избу, на глазах у народа не торчи!
Захожу в избу. Смеюсь. Шляпа в угол ласточкой полетела.
– Встречай, родня, солдата своего!
Отец за грудки хватает:
– Откуда, сукин сын, такой нарядный прибыл? Тебе ещё год дослуживать надо. Сам в милицию сдам, если без документов явился!
Лезу в карман, достаю бутылку коньяка. Коньяк тогда был в большом дефиците. Сам Колян по блату у одной знакомой «марухи» взял. Пачку «Казбека» – папиросы когда-то такие были, такие сам Сталин курил, кладу на стол. Достаю из-за пазухи матери платок немецкий, тонкий, дунешь – паутинкой взлетает.
– Бумага где? – трясёт меня отец.
– Оп-па! – падаю на маленький диванчик у дверей. – Вот она, бумага! Читай, коли грамотный!
– Мать! Мать! Иди, разберись, что он за бумажку показывает? Я-то ничего без очков не пойму!
Мать надевает очки, читает. Качает головой:
– Всё верно! Увольнительная у него на десять суток, не считая дороги. – Целует меня в голову. Суетится, не знает, с чего начать.
Отец кулаком по столу ударил:
– А чего же ты тогда кудахчешь? Давай стол собирай! Сшибай голову петуху, вишь, какой король явился!
– Закуривай, отец! – пододвигаю к нему голубую коробку папирос.
– Не курю! Зарок дал до твоего возвращения со службы в рот цигарку не брать. Ну, коль ты уговариваешь, давай твоей соломой отравлюсь. А сам уже в столе шарит, стаканчики выставляет: – Давай, сынок, для разминки, пока мать куру щиплет. Чего ждать? Пить да закусывать – зачем тогда пить, как мой брательник артельный, Митька, говорил.
Плеснул на палец. В стаканах влага чайного цвета, непривычная.
Отец смотрит:
– Лей по краям! Чего жмёшься!
Действительно, чего модничать, не по-русски как-то глоточками пить, хоть и коньяк. Наливай по полной. По первому разу многовато, но отца порадовать хочется.
– Ух ты, какая цепкая! – отец утирает губы, шарит по столу и, не находя ни крошки, ломает толстый, сочный колючий лист «дурака», так у нас называли алоэ.
Сидим, курим.
– Рассказывай!
Рассказываю всякое, что знаю по службе, и от себя немного прибавляю. Про немцев этих: народ, вроде, ничего. Косо не смотрит.
– Гляди-кось! А когда немец этот в силе был, косой русского Ивана косил и не сжалился.
После коньяка русская водка идёт плохо – но ничего. Сидим. Мать только глаза утирает. На этот раз понимает, мою руку от стакана не отводит – солдат вернулся!
– А где твоя амуниция? – спрашивает мать. Шинель, гимнастёрка… Что ж, так и не порадоваться на тебя, когда ты в форме?
– Там, – киваю я головой. – В городе оставил. Эта амуниция, как ты говоришь, мне, как козе баян. Ну, её!
– Деньжата, небось, есть? – спрашивает с надеждой отец.
– А зачем солдату деньги, когда медалей полна грудь! – раскидываю пальцы. – Были, да сплыли!
Отец качает головой:
– Крышу перекрыть бы надо. Деньги, они завсегда нужны. Куда ж без денег? Деньги счёт любят…
– Да ну тебя, батя!
Слово за слово, – ночь накрыла. Мать отвела меня под руку в горницу, на перину положила:
– Хватит. Спи…
Просыпаюсь. В горнице тихо. Ходики на стене стрелками грозятся: «Ишь, сколько проспал, шельмец!»
Из открытого окна воробьиный базар слышен. Хорошо, как в детстве.
14
На этот раз на деревне я оказался первым парнем. Мои товарищи-ровесники все по сторонам разбрелись, разъехались.
Десять дней – как десять минут пролетело. Катаю девок не без интереса в берёзовую рощу за бугром. Без меня берёзки, которые мы сажали ещё в школе, вытянулись, белым телом светятся, как девчонки в бане. Хорошо! Лучше некуда!
Возвращаться на службу пора.
Отец загнал мотоцикл в сарай, накрыл старой мешковиной:
– Пущай стоит! Никуда не денется! Машина енная! Ох, и машина! Откуда ты только деньги взял на такую красавицу?
– Оттуда! – говорю отцу. Не стал его смущать, да и себя ронять, что мотоцикл моего дружка, которого скоро «повяжут». Охота похвалиться, что это мой, на гонорары купленный.
Отец качает головой:
– Не пойму что-то? Какие-такие гонорары, что и на костюм и на мотоцикл хватило?
На службу в далёкую Германию вернулся посытевший, загорелый. Правда, в санчасти знакомый сержант двенадцать уколов пенициллина вкатил. Так, на всякий случай. Мало ли, где был…
Служу. По третьему году служба лёгкая. Молодые солдаты в нарядах всю работу на себя берут, парятся: «Старичок! Сами такими ушлыми будем!»
Командир батареи за первое место в соцсоревновании на учениях в ленинскую комнату телевизор поставил. Для нас это новинка. Смотрим всё подряд. Передачи на немецком языке – что не понял, у товарища переспросишь. А он тоже ничего не понял.
Личное время – отдушина в горячем армейском распорядке дня. Сижу в ленинской комнате, подшиваю подворотничок из белого миткалёвого полотна. Готовлюсь к очередному наряду в караул: побрит, сапоги начищены, гимнастёрка полушерстяная в рубчик отглажена. Всё идёт по заведённому порядку, только вот нитки подводят. Нитки не наши, немецкого производства, рвутся на каждой строчке. Злюсь. Телевизор что-то бубнит на своём тарабарском языке. Смотрю – передача из Союза! Культура. Говорят о русском стиле, о народных умельцах.
Вдруг, ах, ёлки-зелёные! Вроде, как мой родитель сидит на приступочке крылечка. Дом весь в кружева обряжен. Не узнаю дом. Наш каменный, а этот кружевной, с балкончиками разными. На каждом балкончике витражи цветные. Труба в завитках железных – сверху шеломок с шишаком, похожим на ёлочную игрушку. Отец покуривает, смеётся, что-то говорит, а звук приглушён, только перевод немецкий идёт.
