Георгий Шторм - Повести
— Дивно дело!..
Голос у Ждана был густой, певучий. Грея над огнем руки, он заговорил:
— Приехал грозный царь в Новгород. Пошел в церковь к обедне. Глядит — за иконою грамотка (попы положили), а што в грамотке, никто не узнал. Только затрепенулся царь, распалился и велел народ рыть в Волхов.[18] Сам влез на башню. Начали людей в реку кидать. Возьмут двух, сложат спина со спиною — и в воду. Как в воду, так и на дно. Нарыли народу на двенадцать верст; остановился народ, нейдет дале. Послал царь верховых. Прискакали верховые: «Мертвый народ стеной встал!» Сел царь на конь, поскакал за двенадцать верст. Стоит мертвый народ стеною. И тут стало царя огнем палить, начал огонь из-под земли полыхать. Поскакал прочь — огонь за ним. Скачет дале — огонь все кругом. Брык с коня, на коленки стал: «Господи, прости мое погрешение!» Ну, пропал огонь. Да с той поры Волхов и не мерзнет на том месте, где царь Иван людей рыл. Со дна речного тот народ пышет…
Заскрипел песок. К воде, стороной, метнулась тень Неклюда.
— Заждались! — крикнули на берегу.
— Узнал што? Или так ходил, без дела?
— Погоди!.. Дай срок!..
Неклюд, хмельной, молча оглядывал стрельцов, искал глазами струги. На нем были новые цветные портищи. Искривленная шапка валилась с головы.
— Глебушко! Ждан! — резнул уши тонкий Ивашкин голос. — Не с добром он! Чую, што не с добром!..
Неклюд, повернувшись, шагнул в темноту.
— Эй, куда сшо-ол?
— Што за диво?!
— Неклю-уд!
— Тут я, — раздался голос.
И вдруг засвистали. На берег ватагой высыпали городские стрельцы.
— Не противься! С пищалей бить станем! — вопил стрелецкий сотник.
— Вона што!
— Неклюд!.. Пес!..
— В челны-и-и!
— Има-ай воровских людей!..
Ивашку впихнули в челн. Мокрое весло ткнулось в руку. Глеб и Ждан быстро гребли стоя. С берега раз, другой грохнула пищаль. Челн заливало волной. Ждан говорил Глебу:
— В устье сойдем. Ловцами станем…
— Эй, пошто не гребешь? — окликнули они Ивашку. — Неужто пулей зашибло?
— Да не… — Он сидел сгорбившись, опустив голову, глотая слезы. — Неклюд-то, мыслю, довел на нас… А с нами ведь был заодно, ел, пил вместя-ах…
— Эк ты мягок, — сказал Глеб. — Ничего, парень! Неправды еще сколь много на свете. Ну, не томись, веселей угребай, не рони весла!..
Стал Ивашка рыбным ловцом.
Ездил на «прорези» — садке с прорезанным дном, где по зашитому решеткою полу ходили большие репьястые рыбы.
В ставших озерами протоках ловили веселую рыбу «бешенку». Сеть опрастывали в лодку, «бешенка» билась и трепетала, и лодка казалась наполненной мерцающей водой.
Дула моряна. Ветер ломал ледяные поля. Пласты льдин, острые, как ножи, громоздились и рушились со звоном и плеском.
По весне в устье шел сбор яиц. Тихими летними вечерами сети покрывались белым налетом. Это были поденки…
Так прошел год. И снова была весна с счастливыми голосами уток, с немою рыбьей свадьбой.
Красная рыба скатилась в море. Опять осень пришла…
5«…Ваше царское и княжеское величество не только сами ученых людей любите, но и всемилостиво… намерены в своем царстве и землях школы и университеты учредить… Ваше царское и княжеское величество этим себе имя истинного отца своего отечества снискаете, какого только бог к особому благополучию страны создал и утвердил…»[19]*
В Золотой палате на стенах и сводах написаны притчи.
Ангел держит рукою солнце; под ним — земной круг и полкруга: вода и рыбы.
У царского места — органы — «художества златокованны»: на деревцах птицы поют сами собой, «без человеческих рук».
На лавках расселась Боярская дума.
Борис держит в руке «царского чину яблоко золотое». У него сросшиеся брови, лицо чуть раскосое, круглое; борода и волосы у висков поседевшие, голос сыроват и глух.
— Решили мы, — говорит он, — послать во всякие иноземные города — звать ученых надобных мужей в Москву, дабы научить русских людей немецкому и иным языкам и разным наукам и мудростям приобщить.
Встал с передней лавки Шуйский, подслеповатый, хилый старик:
— Великий государь, дозволь мне, холопу твоему, молвить!.. Што ты, государь, замыслил, и то, государь, замыслил ты не гораздо. Коли в нашей единоверной земле начнут люди говорить розно, порушится меж нас любовь да совет.
— Што скажете, бояре-дума? — с усмешкой спросил Годунов.
— Не гораздо, государь! Не гораздо! — закричали бояре. — Иноземных обычаев нам не перенимать! Своей веры держаться и языка русского! За то стоять!
— Будь по-вашему, — сказал Борис и свел брови. — Тогда пошлем ребят наших в Лунд-город[20] да в Любку — грамоте привыкать.
— И то, государь, негоже, — молвил Шуйский. — Побегут ребята наши от немцев. Не станут они ихнюю грамоту учить.
— Не побегут, — сказал Годунов.
— Побегут, государь, — тихо повторил Шуйский и виновато повел носом.
— И доколе, князь Василий, будешь ты мне молвить встречно?
Царь встал.
— Приговорили и уложили мы, — молвил он твердо, — боярских лучших ребят послать за рубеж да еще снарядить Ромашку Бекмана в Любку и написать Луидже Корнелию в Веницею да Товию Лонцию в Гамбург. Те ученые Луиджа и Товий нам ремесленных нужных людей сыщут, а вы, бояре, думали б о том со мною вместе, без опаски, а не дуром!
На миг стало тихо… Князь Василий Туренин спросил:
— Государь, а как мыслишь — выход дать ли крестьянам?
— Покуда нет, бояре. В малых вотчинах доходов ныне вовсе не стало. Коли выход дать, побегут крестьяне в большие вотчины, а то — дворянам моим разор… Ну, ступайте, бояре-дума!
Бояре, поклонившись, чередою двинулись к дверям палаты. Посохи один за другим глухо простучали по ковру.
Семен Годунов, прозванный «правым ухом царевым», задержался и, опустив голову, ждал слова Бориса.
— Ну? — спросил царь, подходя и дыша ему в лицо.
— В П о л ь ш е о б ъ я в и л с я, — глухо ответил боярин, — в Смоленск от рубежа слух прошел…
— Вона! — воскликнул царь и заходил по палате, волоча левую ногу.
— Государь, — сказал Семен Годунов, — памятуешь ли, што ты молвил, как ездил в Смоленск, город крепити да разными людишками заселяти?
— Говорил я: «Будет сей город ожерельем Московского государства».
— И што тебе боярин Трубецкой сказал, и то памятуешь?
— Того не упомню.
— А сказал он: «И как в том ожерелье заведутся вши, и их будет и не выжита…»
Рдевшая в окнах слюда померкла. Травы и притчи на стенах скрыло тенью. Ангел в колеснице все еще держал рукой солнце. Под ним дотлевала подпись: «Солнце позна запад свой, положи тьму и бысть нощь»…
6«…От великого государя, царя и великого князя Бориса Федоровича всея Русии… города Любки буймистрам и ратманам и полатникам.
Ведомо нашему царскому величеству учинилось, что у вас в Любке дохторы навычны всякому дохторству, лечат всякие немощи. И вы б прислали нашему царскому величеству лутчего дохтора, а приехать и отъехать ему будет повольно, безо всякого задержанья…»
За красной Китайской стеной — Гостиный двор. В лавках — лисицы белые и красно-бурые, сукно «брюкиш» — из города Брюгге, дешевый бархат и дорогая персидская парча.
Купцы выхваляют товар, хватают прохожих за полы:
— Эй, ступай сюда! У нас торговля государева!
— Ствол мушкетный — двадцать алтын! Пика — четыре деньги!
Толпятся, щурятся на мушкеты и пики чуваши и ногаи. Им оружие продавать не велено: «не случилось бы мятежей».
В меховом ряду старый хромой купец встретился с немцем.
— Здрав будь, Роман! — сказал купец. — Верно ли бают, что с государевым делом в Любку едешь?
— Еду, — ответил немец, — уж и кони запряжены. Одеял дорожных теплых ищу.
— И я в путь собираюсь. Сын мой в Азове выкупа ждет — в неволе скован. Товар вот приторгую да и поеду чадо свое вызволять.
— Давай бог удачи!
— Множество русских нынче в плен сведено… — сказал купец. — А ты пошто в Любку едешь? За дохтуром для государя или с каким товаром?
— За дохтуром. Да еще посланы со мной государевы грамоты суконным мастерам и рудознатцам, што умеют находить руду серебряную. Да велено ж мне сыскать мастеровых трех или четырех, которые знают золотое дело, чтоб ехали к царю мастерством своим послужить.
— В гору пойдешь, Роман, — сказал купец, — пожалует тебя царь. Давай бог и тебе удачи!
Купец и немец разошлись: один приторговывать для Азова товар, другой — искать теплые ездовые одеяла. Немец то и дело клал руку за пазуху — остерегался, не стащили бы воры царский наказ:
«Память Роману. — Проведать ему, где ныне цесарь. И война у цесаря с турским султаном есть ли… Да что проведает, то Роману себе записывать. А держать Роману у себя наказ… бережно, тайно».
