Георгий Шторм - Повести
Воеводы разошлись, выходя чередою, по чину…
Перед шатром всадник в забрызганной грязью алой ферезее соскочил с чалого жеребца.
Через лоб коня шла лысина, грива и хвост были до половины черные.
— Батюшка! — крикнул приезжий, завидев Телятевского.
Отец и сын поцеловались.
— Подобру ли, поздорову ехал? — спросил князь.
— Ничего, — молвил Петр. — Конь маленько храмлет.
— Ну, каково детей да людей моих бог хранит?
— Дён через пять пойдут за нами следом. Скарб укладают.
— А на Москве што?
— На Москве в Юрьев день смутно было. Холопы о выходе челом били — вор Косолап народ мутил. Да еще на меня за девку Грустинку челобитье подано. А писал жалобу наш холоп дворовый, черниговской вотчины недоросль;[14] он же и про великого государя невесть што молвил. И его с тем вором Косолапом свели на съезжую, да вор Косолап и тот наш холоп, Ивашка Исаев сын Болотников, в ночи побежали неведомо куда.
2Рыжий осенний лес принял поутру беглого холопа. Он быстро шел по берегу, обходя рыхлые клинья отмоин у речных излучин. Москва и Хлопок-Косолап остались давно позади.
В полдень рыбные ловцы, прозываемые кошельниками, накормили его рыбой. Никто не спросил, куда он держит путь.
Сновали по реке челноки. Скоро стали встречаться и струги. В них сидели беглые. «Ярыжки[15] в стругу, привыкай к плугу!» — дразнили их с берегов.
Под вечер третьего дня холоп услыхал песню:
Сотворил ты, боже,
Да и небо, землю.
Сотворил ты, боже,
Весновую службу.
Не давай ты, боже,
Зимовые службы, —
Молодцам кручинно,
Да и сердцу надсадно.
Кинувшие «зимовую» службу стрельцы гребли посередине течения.
А берите, братцы,
Гнуты весельца!
А садимся, братцы,
В быстры стружочки!
Да и грянемте, братцы,
То ли вниз по Волге.
Сотворим себе сами
Весновую службу…
Беглые приняли холопа.
— Гость — гости, а пошел — прости, — сказали стрельцы. — Плыви с нами, места в стругу хватит.
Они посмеялись над его малым ростом и впалою грудью. Он усмехнулся и промолчал.
Дикий черный лес стоял кругом. В лесу неведомо кто жег костры. Минуя их, то нос, то корма струга становились багряными.
— Тебя как звать? — спросил холопа молодой парень с рябым плоским лицом и злыми глазами.
— Ивашкой.
— А я Илейка буду. Тоже с Москвы убёг. Жил я там у дяди своего, у Николы-на-Садах…
Они помолчали.
— На Волге-то вольно будет? — спросил Ивашка.
— Вестимо, вольно. Да я-то на Дон сойду либо к терским казакам.
— На Дону живут воры, и они государя не слушают, — сказали со смехом в темноте.
— Боярское присловье! — отозвался другой голос. — А я чаю, не на Дону только воры, ворует ныне вся государева земля.
— Да и как не воровать? Воеводы-псы переводят жалованье.
— Народу из-за них кормиться стало не в силу.
— Эх, Москва, Москва, уж вся-то она на потряс пойдет…
Ивашка с Илейкой притихли. Голоса во тьме звучали ровно и глухо:
— Слыхали мы, будто царевича Димитрия не стало и будто похоронили его в Угличе, а ныне, сказывают, объявился царевич, и скрывают его до поры в монастыре…
— А еще сказывают: у царя Федора сын был — Пётра. Подменил его нонешний государь девкой Федосьей. Девку ту вскорости бог прибрал, а Пётру сбыли неведомо куда.
Илейка широко распахнул в темноту глаза и тотчас снова закрыл их. Лицо его стало и вовсе плоским.
Редкие удары весел рвали черную воду, гасили ненадолго звезды, глушили жалобы стрельцов.
3Под Касимовом беглые встретили персов и горских черкесов; они везли продавать ясырь — пленных.
За Нижним стоял на мели разбитый струг с московским товаром. Беглые перегрузили товар к себе.
Волга кишела кинувшим службу людом. Стрельцы и холопы плыли в стругах и челнах. Иные из них составляли ватаги — промышлять рыбною ловлею; другие шли на Оку, под Муром, собираясь «торговых перещупать», — поджидали с верховьев караван.
На Гостином острове близ Казани беглые сбыли товар. Стрельцы подивились: ни черемисов, ни ногаев не было видно.
На берегу сидел бурлак.
— Эй, ярыжной! — окликнули его стрельцы. — Пошто ныне ясашных людей[16] не стало?
Бурлак обернулся. Темный рубец от лямки виднелся на его груди.
— Да всё воеводы, — сказал он. — Едучи по реке, ясашных людей пытают и грабят; рыбу и жир у них отнимают. Оттого среди ясашных людей и стала измена, и на Гостиный остров они не приходят…
Стрельцы, покачав головами, воротились на струг…
Братья Глеб и Томило подбили беглых идти ватажить.
— В Астрахани подрядимся, — сказали они Ивашке. — Ты-то пойдешь в ловцы или иное задумал?
— Пойду, Глебушко, — молвил Ивашка, — куда вы, и я туда же. Любо мне с вами.
А Илейка — тот сплюнул на воду и озорно засвистал…
Упругая литая гладь качала струги. Распахивалось орлиное раздолье плесов. Новгородец Ждан песнями бил челом Волге, и всем было легко и вольно. Только двое таились молча: Илейка да хмурый, с рысьими глазами стрелец Неклюд.
Рябой, плосколицый холоп не помнил родства. Однажды Неклюд больно попрекнул его этим. Илейка впился в него глазами. Так стояли они долго — волчонок против барса.
«И кто из них лютей будет? — подумал Ивашка. — Пожалуй, Илейка…»
Неклюд отвел глаза и усмехнулся, как только Волга качнула струг…
Тетюши был последний город населенной земли — далее шла пустыня.
Ногаи в челнах из просмоленной ткани переправляли через реку скот. Шапки у них были подбиты диковинным мехом. Из-за этого меха едва не побили их стрельцы. Ногаи сказали, будто в степи растет мохнатый огурец «баранец», похожий на ягненка и поедающий вокруг себя траву. «Мех» этого растения идет на шапки. Стебель его вкусом напоминает мясо. Если разрезать — потечет кровь.
Стрельцы долго бранили ногаев, укоряя их за неправду и хитрость… И еще одно диво встретилось им: яблоки — такие прозрачные, что семена их можно было видеть, не снимая кожуры…
От Сызрани до Хвалынска — Черно-Затонские горы, от Хвалынска до Вольска — Девичьи, около Саратова — Угрюмские, под Камышином — Ушьи.
Кручи понизились. Смотрели с берегов татары. Едва струги подплывали — прятались. Сидели на отмелях орлы. Горько пахли степи полынью и ромашником. Изредка — песками — пробегал верблюд.
Ночью струги подошли к городу. Во тьме высились наугольные башни. «Неужто Кремль Московский?» — со сна подумал Ивашка. И, словно в ответ Ивашкиным мыслям, сказал Томило, стрелец: «Чисто Москва!» — и сплюнул за борт, на миг загасив плясавшую на воде звездку.
Город спал.
Струги пригрянули к Астрахани.
Тянуло горечью с низких песчаных берегов.
4Задолго до света струги ушли вниз. Сперва решили проведать, что в городе, нет ли о стрельцах какого указа. Всех удивил Неклюд.
— Мне с вами не путь, — сказал он, — рыбы ловить не стану, иным делом хочу кормиться. А было бы чем вам меня вспомянуть — схожу за вестями в город…
Он быстро пошел вдоль берега, то исчезая за буграми, то вновь появляясь. Стрельцы долго смотрели ему вслед.
Потом они вышли на берег. Совсем близко лежала Астрахань. Крупный степной скот пылил по дороге. Рыба серебрилась на возах. Усатые чумаки покрикивали на волов.
Веселый, хмельной поп пришел в полдень к беглым.
— Ныне весна была красна, пенька росла толста! — кричал он, топая коваными сапогами. — И мы, богомольцы, ратуя делу святу, из той пеньки свили веревки долгие, чем бы из погребов бочки ловить. А нам в церковь ходить нельзя, вина не испив, ей-право!
— Где вино взял?
— Эй, ребята, кабак близко! — закричали стрельцы.
— Веди, отче!
— Гуля-а-ай!
Поп увел несколько человек с собою.
С ним ушел Илейка…
Беглые бродили по берегу. Лежали в челнах. У воды трещал костер. Солнце тонуло в песках. Волга плескала звонким, крутым накатом.
Смеркалось. Неклюда все не было. Не возвращались и стрельцы.
— Должно, загуляли, — сказал Глеб, — а Неклюда, мыслю я, зря послали: у меня к нему никак веры нет.
Костер задымил — и в воде замутилось огненное корневище.
— Я чаю, поздно здесь рекостав бывает, — сказал Томило.
— А у нас в Новегороде Волхов вовсе не мерзнет, — промолвил Ждан.
— Полно!
— Верно говорю — под Перынью, урочищем, вода завсегда живая.[17]
— С чего то?
— А как царь Иван у нас лютовал, с той поры и стало.
— Дивно дело!..
Голос у Ждана был густой, певучий. Грея над огнем руки, он заговорил:
