Еремей Парнов - Заговор против маршалов. Книга 1
— Ты хочешь сказать, что переворот в кремлевских верхах может быть поддержан из Берлина?
— Мой информатор выдвинул именно такую версию. Более того, не исключена и ответная любезность: содействие военной разведки Красной Армии в устранении Адольфа Гитлера. Иначе говоря, речь идет об установлении режимов военной диктатуры, которые незамедлительно вступят в тесный союз. Если хищники объединятся, то европейские демократии окажутся в еще более трудном положении... Говоря объективно, своим пактом с Москвой мы подталкиваем события именно в таком направлении.
— У тебя слишком пылкая фантазия, Карел... Признавайся честно, зачем ты пришел ко мне?
— Посоветоваться, если хочешь, просто облегчить душу... Мне страшно, Хуба. Понимаешь?.. Страшно за нас с тобой, за наших детей, за республику. Поступили сигналы, причем достаточно серьезные, но я не могу, не имея достаточных фактов, обратиться к нему.
— А я могу? Президент размажет меня по стенке и будет прав... Если хочешь знать мое мнение, то я не верю фантасмагориям. Они хороши для бульварных романов, но не для серьезной политики. Политика так не делается.
— Может, скажешь тогда, как делается политика?.. В одну прекрасную ночь поджигают рейхстаг, в другую, не менее романтическую,— вырезают политических оппонентов. Это не для бульварного романа?.. В Москве тоже кое-что наводит на размышления. Взять хотя бы полную смену караула в Коминтерне. Троцкий кочует в поисках пристанища по Европе, Зиновьев и Каменев сидят за решеткой. Не слишком ли много для одного выстрела в Смольном?
— Ты валишь все в одну кучу. Троцкого выслали значительно раньше. Идеологические разногласия в чистом виде.
— Пусть так, хоть я и плохо разбираюсь в тонкостях большевистской идеологии. Однако уверяю тебя, перемены и здесь не за горами. Раз меняются люди, значит, меняется курс. Идея построения социализма в отдельно взятой стране уже знаменует определенный отход от вселенской церкви, поворот в национальное русло. Почему бы не повернуть штурвал еще более резко? В подобной обстановке всегда находится некто, готовый подтолкнуть процесс в желаемом для себя направлении... Кстати, возвращаясь из Парижа, Тухачевский пытался во время кратковременной остановки в Берлине связаться с высшим немецким руководством.
— Сведения из того же источника?
— Нет, по другим каналам. Геринг в доверительной форме сообщил это заместителю министра иностранных дел Польши.
— Ах, Геринг! — почти весело воскликнул Рипка, ударив себя по колену.— Тогда все ясно! Гестапо ведет игру против России, причем топорную, коль скоро тут замешан этот господин. Мой тебе добрый совет, Карел, выкинь это из головы, если не хочешь попасть в глупое положение.
— Без всякой проверки? Нигде ничего не фиксируя?
— Насколько я тебя знаю, так вопрос не стоит. Выкладывай, что там у тебя еще есть.
— Пока только след, ведущий опять-таки в Варшаву, к бывшему посланнику Украины в Веймарской республике. Если бы можно было, минуя промежуточные инстанции, поручить нашим послам в Москве и Берлине немножечко прояснить обстановку, я был бы крайне признателен.
— Интересно, как ты себе это представляешь: прояснить обстановку? — сцепив на затылке пальцы, Рипка задумчиво уставился в потолок.— Непростая задача. Причем без малейшей надежды на успех. Но я все же подумаю.
— Эх, если бы удалось вот так же, по душам, как чех с чехом, поговорить с Готвальдом! Чертовски важно знать, что там у них в Коминтерне, в Кремле, насколько крепко держится Сталин... Президент не мог бы его спросить?
— Готвальда? Клемент —тяжелый, но прямой человек, только едва ли он настолько осведомлен... А если и знает, то не скажет.
— Коммунисты трудный народ,— согласно кивнул
Новак.— Москва для них — все, что твоя Мекка для мусульманина... «Весь мир насилья мы разрушим»... Все их помыслы направлены только на это. Толстовская идея в интерпретации НКВД... Я тут разговорился с одним,— ухмыльнулся министриальдиректор,— так он брякнул, что сюрреализм тоже революционное искусство... На все готовы, лишь бы разнести нас в пух и прах. Вот увидишь, они договорятся-таки с нацистами!
— Крепко засела в тебе эта заноза.
— Не веришь?
— Веришь — не веришь... Не для нас эта детская песенка. Не вижу оснований. Меня ты не убедил, скорее напротив.
— Тем хуже, Хуба, тем хуже... Дай бог, чтобы я ошибся. Без русских нам против немца не устоять.
— Наконец-то я слышу разумные речи.
23
Бухарин загорел под весенним солнцем, физически и духовно окреп, надышавшись ветрами Европы.
Всюду продуктовые лавки были забиты деликатесами первозданной свежести и невиданной красоты. В парках и на площадях звучала музыка. За выставленными прямо на тротуар мраморными столиками бесчисленных кафе блаженствовала вполне довольная жизнью публика. Опрятная одежда, приветливые улыбки, ощущение достоинства. Возможно, на задымленных рабочих окраинах все выглядело немножко иначе, но на венском Пратере или копенгагенской Остергаде барометр классовых бурь показывал явный штиль. О войне, впрочем, говорили повсеместно, но больше с беспечной надеждой, что как-нибудь образуется, утрясется.
За разбором текстов, посещением картинных галерей и музеев чужая благополучная жизнь мелькала, словно кадры в кино. В том же ускоренном неправдоподобном темпе летело время. Менялись разноязыкие вывески и заголовки газет, но шумные, дышащие теплом устоявшегося веками быта города с их аляповато- пестрыми оркестрионами сливались в одну праздничную, бесконечно длинную улицу. Ослепляя на миг щемящей радостью, она уводила все дальше и дальше, летя мимо и мимо, исчезая навсегда за спиной. Как пролетавшие за окнами спальных вагонов крыши, телеграфные столбы, вылизанные садики и любовно ухоженные нивы. И некогда обернуться, и даже помыслить об остановке нельзя. Обилие впечатлений заволакивало уязвленную память туманным обманчивым флером.
После короткого пребывания в Берлине делегация выехала в Вену, затем в Копенгаген, где хранилась большая часть предложенного к продаже архива, потом — в изрезанный каналами Амстердам, поразивший Николая Ивановича, страстного собирателя, беспримерной коллекцией бабочек, и наконец, для окончательного завершения сделки — в Париж.
Бухарин полагал, что им, по крайней мере ему лично, ибо выехал с зеленым диппаспортом, предложат, как это было в Берлине, остановиться в полпредстве. Однако встречавший на вокзале советник сообщил, что для делегации заказаны номера в отеле «Лютеция».
— Так вам будет удобнее,— объяснил он, сославшись на указание полпреда,— потому что переговоры состоятся там же, так сказать, по месту жительства. Иначе бы пришлось допустить всю эту меньшевистскую свору к нам в полпредство, а это, как вы понимаете, не совсем желательно.
Жить в совколонии было бы, конечно, куда предпочтительнее. Хотя бы из-за связи с Москвой. И вообще, что мешает приезжать в гостиницу, раз уж она избрана для деловых встреч, на автомобиле? Мог же Суриц приставить к нему обходительного Диму Бухарцева, собкора «Известий», с которым они объездили чуть ли не весь Берлин? Очевидно, у Потемкина были свои резоны. Поэтому Бухарин воздержался от замечаний, хотя и счел уместным проявить молчаливое недовольство. Не поблагодарил, как водится, за хлопоты.
Почувствовав его настроение, а скорее всего зная нечто, для Николая Ивановича вовсе не предназначенное, советник поспешил упредить возможные вопросы.
— Владимир Петрович просил передать самый теплый привет. Он собирался встретить вас лично, но вы даже представить себе не можете, сколько у нас сейчас работы! Больно горячая пора. Думали, проводим наших военных и малость переведем дух, но не тут-то было. Самая запарка и началась. Мы не жалуемся. Наоборот. Такую махину с места сдвинули. Трудно переоценить с политической точки зрения. Уж вы-то понимаете!
Бухарин, разумеется, понимал всю значимость вошедшего в законную силу франко-советского договора. Посольство и сам Потемкин конечно же сыграли тут определенную роль. Но за несколько чрезмерной многословностью дипломата проскальзывал и затаенный намек на некое различие между уровнем этой, почему-то во главе с Адоратским, делегации и той, военной, возглавляемой заместителем наркома. Вернее, не уровнем — как редактор «Известий», кандидат в члены ЦК и член ЦИК он ничем не уступал Тухачевскому — политической значимостью. С одной стороны, жизненно важный для страны договор, с другой — архивы, пусть даже самого Карла Маркса.
