Еремей Парнов - Заговор против маршалов. Книга 1
— Настоящий анализ еще предстоит. Это только попытка введения... Но я, пожалуй, разовью кое-какие мысли в своем выступлении.
— В Сорбонне?
— Нужно будет только посоветоваться с Андре Мальро. А насчет недооценки фашизма вы правы. Но понемногу линия выправляется.
— Недаром они так вас не любят.
— Кто?
— Нацисты, разумеется... Я не хотел вас расстраивать, но когда мы были в Берлине, в «Ангрифе» проехались на ваш счет.
— В самом деле? — взволновался Бухарин.— А что конкретно?
— Довольно неуклюже, не хочется повторять.— Аросев уже жалел, что проболтался.
— Все же!
— Пишут, что Бухарин похож на перевернутый вверх дном аптекарский пузырек... Но тут же признают, что вы один из самых образованных людей в мире.
— Э, для них, чтоб прослыть образованным, много не надо,— Николай Иванович облегченно перевел дух.— «Пузырек!» — он довольно рассмеялся.— Даже смешно: «пузырек»... Лишь бы не хвалили, дорогой мой. Пусть уж лучше бранят... Каковы наши планы?
— Может, отдохнете сегодня, Николай Иванович?
— Отдыхать? В Париже?! Да за кого вы меня принимаете? Наскоро перекусим и на улицу! Первым делом в Лувр.
Камнем преткновения, как и ожидалось, стал болезненный вопрос о цене. Она значительно превышала указанный Сталиным верхний предел. Торговаться же, как то было предписано, оказалось до крайности трудно. Сумму назначили немецкие социал-демократы, которым принадлежал архив. Но сами они в переговорах не участвовали. Австрийцы тоже отстранились от практической стороны. Предоставив комиссии возможность ознакомиться со всеми материалами, Фридрих Адлер и Отто Бауэр сочли свою миссию законченной.
— Судя по обстановке в Австрии, война не за горами,— еще там, в Копенгагене, предупреждал Адлер.— Я не знаю в Европе такого места, где бы архиву Маркса не угрожала опасность. Даже если в ближайшем будущем не случится серьезных осложнений. Рекомендую поторопиться. Гитлеровская агентура действует исключительно активно.
Единственным посредником оказались, таким образом, бывшие соотечественники, меньшевики.
На первой встрече Дан держался сухо и отчужденно. С видимой неохотой поздоровавшись с Бухариным и словно не заметив прочих участников, опустился в глубокое кресло и принялся крутить пальцами. Член Исполкома Петроградского Совета, член ВЦИК, он был выдворен за границу еще при жизни Ленина. Встреча с большевистскими эмиссарами — один по крайней мере из НКВД — неожиданно больно ударила по нервам.
Начинать пришлось Николаю Ивановичу.
— Как вы похудели! — преодолевая неловкость, посочувствовал он.— Да и то сказать, почти двадцать лет...
На Дана сомнительный комплимент впечатления не произвел, но фальшь он определенно почувствовал.
— Большевики высосали мою кровь,— отозвался вполне бесстрастно.— Зато вы заметно округлились.
— Вы тоже похлебали моей кровушки, Федор Ильич! И в семнадцатом, и в двадцать девятом,— парировал Бухарин, намекая на злосчастную публикацию в «Социалистическом вестнике».
Адоратский угрюмо молчал. Аросев, пряча глаза, не без интереса следил за пикировкой. В ней ощущалось что-то ненатуральное, провинциально-сценическое, никак не отвечавшее истребительной скорости века. Обмен любезностями грозил завести дело в тупик. Пришедший с Даном Николаевский презрительно кривил губы.
— Может быть, все же обговорим условия? — предложил он, воспользовавшись кратковременной паузой.
— Больно уж цена несусветная,— Аросев, казалось, дожидался своего выхода.— Давайте все же не отрываться от грешной земли.
— Назовите свою,— все так же спокойно отреагировал Николаевский.— И мы снесемся с немецкими товарищами. Должен сказать, что многие из них рискуют жизнью. Про жалкое существование политических эмигрантов и говорить не приходится. Словом, германская социал-демократия крайне стеснена в средствах. Деньги нужны на самое необходимое, в том числе и для продолжения борьбы с фашизмом. Вряд ли они смогут пойти на значительные уступки.
— Коммунисты получили еще более жестокий удар,— словно бы для протокола, хотя никто ничего не записывал, счел нужным высказаться Адоратский.— И тоже нуждаются в помощи. Тельман и многие другие товарищи томятся в застенках. Там, в Германии, льется кровь, но не утихает борьба...
— Вот и помогайте,— процедил, дальнозорко при- щурясь, Федор Ильич.— В данном же случае речь идет не о благотворительности... На сем, полагаю, моя посредническая роль исчерпывается. Борис Иванович,— кивнул он на Николаевского,— располагает всеми необходимыми полномочиями.
— Подумайте, посоветуйтесь и позвоните, когда сочтете возможным,— сказал Николаевский...
— Как вам это нравится? — нетерпеливо спросил Бухарин, едва бесшумно захлопнулась снабженная латунными балансирами дверь.
— Бешеные деньги,— покачал головой Аросев.
— Не может быть двух мнений,— выдавил Адоратский чуть ли не с яростью. Бели бы кто знал, как не хотел, как опасался он этой поездки! Боялся Бухарина (ничего себе «эксперт»!) и своего формально главенствующего, но смехотворного положения, невольной ошибки и страшной ответственности — словом, всего, что прямо или косвенно могло быть кем-то когда-то поставлено ему в вину.— Надо звонить в Москву,— выдохнул, тяжело отдуваясь.
— Я думаю, они сами рассчитывают подзаработать на посредничестве,— через силу выдавил Аросев и почувствовал неожиданное облегчение.— Право слово.
— Так и сделаем,— словно бы не расслышав Аросева, Бухарин наклонился к председателю комиссии.— Пожалуй, сейчас и поеду в полпредство, Владимир Викторович.
Тайный стыд и общая неловкость положения выталкивали его на линию огня. Адоратский определенно дал понять, что звонить придется кому-то другому. Кому, спрашивается? Аросеву?
— Таких денег у нас нет,— Сталин сразу поставил точку.— Торговаться надо уметь. Пускай Аросев нажмет как следует.— И повторил уже сказанное однажды: — Аросев умеет торговаться, а ты, Николай, не умеешь.
Выступление в Сорбонне вылилось в подлинный триумф. Бухарину аплодировали стоя. В Латинском квартале до поздней ночи не затихали яростные антифашистские митинги.
В советское полпредство поступило предупреждение, что «ультра», как деликатно выражались на Ке д'Орсе, готовят ответную акцию. Префектура усилила охрану «Лютеции».
Прогуливаясь с Андре Мальро по Пляс-дель-Одеон, Бухарин, еще не остыв от того головокружительного подъема, который сопутствует полному самовыражению, уточнил основополагающие формулировки.
— Пожалуй, самую существенную черту фашистских режимов всех марок и всех оттенков составляет сложная сеть махрового обмана,— бросил он вскользь, жадно впитывая тревожную меланхолию вечернего неба. Невероятные сумерки Парижа! Он знал, что видит все это в последний раз.— Я безмерно благодарен вам, любезный друг, что вы взяли на себя труд прочитать мое выступление. Все-таки я несколько опасался за свой французский.
— И совершенно напрасно,— Мальро, далекий от эзоповых намеков, кои, вспоив поколения подцензурной печати, сформировали в России целую теневую культуру, уловил тем не менее расширительный смысл кристальной по ясности фразы.— Вы говорили просто великолепно, и думаю, что многие вас совершенно правильно поняли. Зверский мордобой, как вы очень верно отметили, угнетение, насилие, войны — это внешние, очевидные для всех проявления. А вот тезис о политической фикции, обманной идеологической декорации оказался для нас новым. Вы нашли поразительные метафоры, достойные галльского красноречия. Над этим еще будут думать и думать... В Советском Союзе никто так не писал о фашизме,— добавил он после деликатной паузы.— Кстати, в «Правде» обличают Геббельса, Гесса, но очень редко Гитлера, и никогда — в карикатуре. Почему?
— Если хотят сохранить мало-мальски добрые отношения, то избегают личных нападок на главу государства.
— Вчера вы сами с едким сарказмом высмеяли жалкую тщету подобных надежд.
