Татьяна Александрова - День рождения Лукана
– Мой вопрос не совсем праздный: ведь я и сам женат на вдове, – пояснил Стаций, как будто оправдываясь. – Но мне кажется, что у нас с Клавдией счастливый брак. Поговорив с тобой, я засомневался. Хотя я никогда не препятствовал Клавдии оплакивать первого мужа. На заре нашего брака она часто горевала, потом успокоилась.
– Так, наверное, вы и счастливы, – пожала плечами Полла. И с усмешкой добавила. – Не обращай на меня внимания. Такие морские диковины, как я, попадаются не так часто. Правда, согласись, и сравнение с Луканом мало кто выдержит. Я иногда думаю о том, что нередко встречается в мифах: возлюбленные богов, ими оставленные и выданные за смертных, – что́ чувствовали они? Каково было им? Я искренне жалею Поллия, который нарвался на меня. Меня же извиняет только то, что я сама в какой-то миг подумала, что теперь прошлое меня отпустит, но, как оказалось, ошиблась.
– А почему же Лукан не написал завещания непосредственно на тебя или не назначил тебе опекуном кого-то из своих друзей?
– Я же говорю, что он во многом был ребенком. – Она вновь еле заметно улыбнулась. – Думаю, что это просто не пришло ему в голову. Вероятно, этот вопрос можно было как-то решить, если бы заранее просчитать все, что получится. Лукан определенно провидел свою раннюю смерть, но чем эта смерть может обернуться для меня, не предполагал. Говорят, что каждый уважающий себя римлянин подправляет завещание на смертном одре. Многие участники заговора перед смертью изливали в кодициллах[147] потоки лести своему убийце с единственной целью: обезопасить родных. Но за те последние часы, что Лукан провел в своем доме, даже мысль об этих табличках не промелькнула ни у него, ни у меня. Мы были поглощены горем неизбежного расставания и величием его ухода в вечность. Однако в итоге получилось, что он тоже, как Катон Марцию, отдал меня другому. Вот я теперь и повторяю вслед за Марцией:
…Верни договор нерушимый
Прежнего ложа, Катон; верни мне одно только имя
Верной жены; на гробнице моей да напишут – «Катона
Марция», – чтоб века грядущие знали бесспорно,
Как я, тобой отдана, но не изгнана, мужа сменила…
К сожалению, на моей гробнице уже не напишут, что я жена Лукана…
Она внезапно замолчала и поднесла к глазам платок. Стаций почувствовал, что больше не может безучастно смотреть на ее мучения.
– Госпожа Полла! – воскликнул он с необычной для себя решимостью. – Не может быть, чтобы все было так безнадежно! Если хочешь, я поговорю с твоим мужем, чтобы он отказался от своих бессмысленных запретов на воспоминания. Я не верю, что его невозможно переубедить!
– Ты, наверное, недостаточно хорошо знаешь его! Есть люди, с которыми спокойнее соглашаться, нежели спорить. Речь ведь не идет о том, что он придет в ярость и прибьет меня, как Нерон Сабину.
– Ну еще чего не хватало!
– Но это было бы проще! Нет, он будет до бесконечности сетовать, что ему больно видеть, как я несчастна, и что он, глядя на меня, несчастен сам. Поэтому мне гораздо легче убедить его, что я счастлива. В новом браке я наверстываю упущенное в прошлом: я взяла на себя всю деловую сторону управления нашим общим имуществом, во все вникла, и, кажется, неплохо справляюсь. Это освобождает меня от необходимости внимать истинам эпикурейского учения. На самом деле я не могу представить себе ничего ужаснее, чем эти распадающиеся скопления атомов[148]. И я никак не могу понять восторженной радости, которая всегда владеет приверженцами этого учения: что, дескать, распался на атомы и будь счастлив, что они перешли в новые соединения! Какое-то учение вечной смерти!
Говоря это, Полла движением рук и головы изобразила брезгливое содрогание.
– Ты осталась верна стоицизму?
– Нет, не совсем, – решительно покачала она головой. – Следуя стоическому учению, я бы, наверное, должна была не решаться на второй брак, а вскрыть себе жилы, если для меня так важно было остаться верной Лукану, а как я поняла позднее, для меня это действительно было важнее всего. Ведь мой нравственный долг – сохранить его творение – был уже выполнен. Но я этого не сделала и теперь уже знаю, что не сделаю. Во-первых, со временем обнаруживаются новые долги. Вот, сейчас я почувствовала, что должна ответить на клевету, отчего и обратилась к тебе. Во-вторых, я помню страдания Паулины. Одно воспоминание о ее руках приводит меня в трепет. Ну и, наконец, что-то во мне самой противится этой идее добровольного ухода из жизни. Не понимаю я, почему «в согласии с природой» оказывается то, от чего содрогается душа. Конечно, бывают случаи, когда другого выхода просто нет. Так было с Сенекой. Что касается Лукана, его смерть я даже не могу назвать самоубийством. Он был осужден на смерть и умерщвлен – хотя бы и наиболее милостивым способом. Не окрыляет меня и мысль о мировом пожаре. Для чего тогда все то, что мы делаем? И все же, когда я перечитываю слова Сенеки о смерти как о рождении, и особенно когда вспоминаю, как на моих руках умирал Лукан, я не могу представить, что он растворился в небытии. Этот солнечный свет, догоревший у меня на глазах, не мог не воссиять где-то в иной стране. Я ни на миг не сомневаюсь, что его душа где-то существует и что, покинув землю, он родился для неба. Не для мрачного царства Плутона с его бескровными тенями, а так, как он писал сам:
…Там, где темный эфир с звездоносным небом граничит,
В области между землей и дорогой луны обитают
Маны полубогов, которым доблести пламень
Дал беспорочную жизнь, приспособил их к сферам эфира
Нижним и души затем собрал в этих вечных пределах.
Не с фимиамом густым, не в гробнице златой погребенных
Тени приходят туда… Исполнившись истинным светом,
Звездам дивясь кочевым и светилам, прикованным к небу,
Он увидал, в каком мраке ночном наш день пребывает…
Я верю, что когда-нибудь и моя душа устремится туда, к нему… И ей будет уже неважно, что написано на гробнице… А он примет меня, как Катон принял Марцию.
– А что же, на могиле его ты совсем не бываешь? – спросил Стаций.
– Давно не была. Он похоронен в семейной усыпальнице Аннеев, в имении, принадлежащем мне. Там есть прислуга, которая за всем следит и даже пускает желающих поклониться его надгробию. Ты тоже можешь там побывать. Тебе покажут: там в саду, среди мрамора, он и покоится. Там и все они. Поллий несколько раз отпускал меня туда, но каждый раз он говорит, что на меня плохо действуют эти посещения, так что я не злоупотребляю его терпением. Я, конечно, очень тоскую по этому месту, но у меня есть нечто взамен…
Говоря это, она пристально вглядывалась в синюю даль, а потом резко поднялась и сказала, показывая рукой куда-то в море:
– Поллий возвращается. Вон там – это его парус. Пойдем со мной!
Стаций послушно последовал за ней, не зная, куда она его ведет. К его удивлению, она привела его к двери собственной спальни и тихо позвала кубикуларию, которая не замедлила явиться.
– Феруса, будь с нами, в случае чего засвидетельствуешь, что тут не произошло ничего страшного, – сказала ей Полла. И, обращаясь к Стацию, пояснила: – Я еще со времени жизни с Луканом привыкла опасаться доноса в собственном доме. Не удивляйся, что я привела тебя сюда. Сейчас сам все поймешь.
Они вошли в небольшую темную комнату, свет в которую проникал сквозь квадратное окно под потолком. Стаций почувствовал себя неловко и не решался даже глядеть по сторонам, так что успел только заметить, что стены расписаны простым геометрическим рисунком по светлому фону. По знаку госпожи кубикулария отодвинула плотный занавес над изголовьем кровати, и взорам Стация предстала золотая маска, черты лица которой, хранившие строгое, страдальческое выражение, он сразу узнал. Полла подошла к маске поближе и, протянув руку, ласково коснулась ее щеки как бы в знак приветствия.
Потом попросила служанку зажечь маленькую серебряную лампу, поднесла ее к маске, чтобы получше осветить черты лица. Помолчав некоторое время, она обернулась к Стацию:
– Ну вот вы и встретились!
После этого она отдала лампу служанке, и сама резким движением задернула занавес.
– Все. Пойдем отсюда!
Они покинули комнату, перешли под портик и медленно двинулись по переходам виллы. Некоторое время они молчали. Потом Стаций решился заговорить:
– Госпожа Полла! Я все же лелею надежду помочь тебе. Я напишу стихотворение, которое со временем будет издано. Но если ты не против, я попытаюсь устроить, чтобы ты могла хотя бы раз в год сама отмечать день рождения поэта, если тебе этого хочется.
– Конечно, хочется! – почти простонала она. – Хочется, чтобы это был праздник его гения, чтобы звучали его стихи, чтобы он… хоть на денек вернулся ко мне. Обычно я хожу к нему, а тут – чтобы он ко мне! Мне и раньше этого хотелось, но я не знала, как все устроить, кого позвать. Но что ты собираешься сделать?
