Н. Северин - Последний из Воротынцевых
— Я его вовсе не знал, — заметил Григорий.
— И даже ни разу не видел?
— Видел раз, в приемной у графа Бенкендорфа, но мне только после сказали, что это — он. Это и хорошо: если бы я знал раньше, что этот важный господин с сердитым и гордым лицом — мой отец, У меня так зарябило бы в глазах от страха, что я вовсе не мог бы разглядеть его. И без того у меня мурашки пробежали по телу, когда он передо мною остановился.
— А разве он остановился перед тобою? Расскажи, пожалуйста, расскажи, как это было!
— Я не должен говорить об этом, Соня. Мне запретили говорить вам про себя, я обещал… будет нехорошо, если я не сдержу слова.
— Ничего… ты уже начал, не все ли равно? Мне так хочется знать про тебя все-все. Гриша, милый, расскажи! — повторила Соня, задыхаясь от волнения, прижимаясь к нему и впиваясь в его лицо сверкающими глазами. — Зачем тебя позвали к графу?
— Он у меня спросил, что мне известно про моих родителей, про мою мать, про отца. Ну, я сказал все, что слышал от Бутягиных. Нельзя было не сказать, он так строго спрашивал.
— Разумеется, нельзя было. Ну, так что же?
— Да мне-то ничего, а Петру Захаровичу крепко досталось. Его там один, такой худой, бледный, с черными глазами, ругал, ругал. А затем, после того как меня обо всем расспросили, мне приказали в приемной ждать, а Петру Захаровичу велели домой идти.
— Ты, значит, один остался?
— Один. Но только Петр Захарович совсем-то не ушел: когда меня выпустили, я его на крыльце увидел. Он меня там ждал и стал спрашивать: видел ли я своего родителя, Александра Васильевича Воротынцева? Я говорю: «Много там было генералов — которые прямо к графу в кабинет прошли, а которые со всеми в приемной ждали. Один какой-то, очень важный, должно быть — как он проходил, так все ему кланялись, а он только кое-кому головой кивал, — так вот этот, когда поравнялся со мной, остановился на минуту и пронзительно на меня посмотрел». — «А каков он собою?» — спросил Петр Захарович. «Высокий такой, — говорю, — плотный, глаза большущие, черные, брови дугой, а нос с горбинкой». — «Он, он, — сказал Петр Захарович, — он самый есть, Александр Васильевич Воротынцев, твой родитель. Так он остановился перед тобой, говоришь? Признал, значит. И ничего не сказал?» — «Ничего, только посмотрел на меня», — говорю.
— А после этого ты больше не видел его? — спросила Соня.
— Где же после? Он ведь в ту же ночь и скончался, — ответил Григорий. — Панихиду по нем мы в лавре святого Александра Невского отслужили, и, должно быть, Петр Захарович рассказал про меня монахам: они с таким любопытством уставились на меня, что я от стыда не знал, куда глаза девать.
— Чего тебе было стыдиться?
— Ах, Соня, он ведь так и умер, не пожелав меня сыном признать! За врага, поди чай, меня почитал. Это отец-то родной! Как же не стыдно!
— Ты не виноват, — вымолвила девушка.
У Григория вырвался из груди глубокий вздох.
— Эх, кабы скорее томление это кончилось! Уж знать бы мне наверное, что я такое…
— Кончится, вот увидишь, что скоро кончится! — воскликнула Соня, обнимая его. — Я так усердно молюсь за тебя Богу! Я теперь и ночью встаю, чтобы молиться за тебя, — прибавила она, понижая голос.
Да, Соня думала о Грише постоянно, и он теперь знал это. Когда им нельзя было говорить наедине, они обменивались взглядами и улыбками и читали в глазах друг у друга мысли, как в открытой книге.
— Ты ведь прибежала сюда пораньше, чтобы поговорить со мною без Вериньки; ты угадала, что я тебя жду? — сказал Григорий, в то время как, нагнувшись над корзиной, она перебирала в ней ландыши.
Соня стремительно подняла к нему свое раскрасневшееся, оживленное лицо.
— Да. Я как проснулась, так подумала: Гриша в саду, он принес ландыши и хочет мне их раньше всех показать. Ведь правда?
— Правда, правда, я тебя ждал.
Она опустила руку с недоделанным букетом в корзину и стала внимательно вглядываться в его лицо.
— Ты плакал? О чем?
— Ничего, я так… сердце ноет. Все кажется, что дяденька привезет для меня недобрые вести.
Печаль Григория мгновенно и точно в зеркале отразилась в глазах Сони, и ее нижняя губка задрожала, как у детей, когда они собираются заплакать.
— Почему ты так думаешь? — дрогнувшим от сдерживаемых слез голосом спросила она.
— Не знаю, не знаю, — беспомощно повторил он, — предчувствие… Это со мной бывает…
Он хотел что-то прибавить, но смолк на полуслове, прислушиваясь к отдаленному шороху и торопливым шагам маленьких ног, бегущих сюда сверху.
— Это Веринька, — объявила Соня. — Она сначала заглянет в классную, а потом прибежит сюда. Мы с тобою поговорим после.
Лицо юноши омрачилось.
— Когда же? Дяденька с тетенькой скоро приедут, и тогда тебе уже ни на минуту нельзя будет отлучиться из дома, — печально проговорил он.
— Найдем минутку, не беспокойся. А нельзя будет днем, так вечером, перед ужином, как вчера, помнишь… тссс!
Они смолкли. Из гостиной уже слышался голос Веры:
— Соня! Гриша! Где вы?
— Я здесь, — поспешила откликнуться ее сестра.
— А я уйду, — сказал Григорий, — мне так тоскливо, что я только с тобой и могу быть.
— Иди, иди!
Он в два прыжка очутился в темной аллее, и когда Вера прибежала, то нашла на террасе одну только Соню.
XXI
Господа приехали в Спасское в назначенный час. После завтрака Сергей Владимирович беседовал с детьми и с мсье Вайяном про их занятия во время его отсутствия, просматривал их работы, рисунки, пробы лепки из воска и глины, заставлял их петь и играть на фортепиано, выслушал с большим вниманием дуэт, выученный к его приезду Соней с Гришей, и остался очень доволен их успехами во всем.
Особенно радовали его здоровый румянец на щечках дочерей и то, что они выросли, пополнели и так развились физически в эти три месяца, что можно было успокоиться относительно их здоровья. Можно было, значит, зимой, не прерывая уроков, начать вывозить их в свет, не опасаясь опасных последствий для их деликатного сложения от нарушения той правильной жизни, которую они до сих пор вели.
Произвел на него также хорошее впечатление и Григорий. Угловатая неловкость в движениях и робость, неприятно поражавшие в нем еще так недавно, теперь сгладились настолько, что, если он и отличался еще от юношей его лет, воспитанных с детства по-барски, то разве только не лишенной грации наивной естественностью в манере держать себя и сдержанностью в речи, да еще тем, что он казался моложе своих лет; больше восемнадцати ему трудно было дать.
По просьбе мсье Вайяна Сергей Владимирович позвал к себе в кабинет Гришу, чтобы подробно проэкзаменовать его из истории, географии, продиктовал ему несколько строк по-французски и долго беседовал с ним на этом языке. По окончании экзамена Ратморцев с улыбкой обратился к старику французу со словами:
— Ваш ученик делает вам честь.
Лицо старика просияло от этого комплимента.
— Вы можете удалиться, — обратился он к Грише, а затем, оставшись наедине с Сергеем Владимировичем, стал превозносить способности, быстроту соображения, прилежание и добрый нрав юноши. — Вы представить себе не можете, как с ним легко заниматься! Память феноменальная и схватывает все, что ему объясняешь, на полуслове. Этот юноша — благодатная первобытная почва: сейте на ней что угодно, все взойдет и даст роскошные плоды. О, года через три он перегонит в познаниях всех своих сверстников из высокого петербургского общества, за что я ручаюсь. Он почти отвык от всех своих дурных привычек, не произносит больше тех вульгарных слов, которые так шокировали мадам, вашу супругу. Правда, что в этом отношении барышни сами деятельно помогают. Они не спускают ему ни одного низкого слова или движения, а он усердно слушает и подчиняется им. О, у него замечательный характер!
— В мать, — задумчиво заметил Ратморцев.
— Дай ему Бог счастья и удачи! — подхватил старый француз.
После минутного колебания он не вытерпел, чтобы не спросить, что известно про дело Григория, есть ли надежда, что оно скоро кончится. И его тоже, как и всех остальных в доме, страстно интересовал этот вопрос, отчасти по личным соображениям. Он не сомневался в том, что, получив свое состояние, сделавшись одним из богатейших людей России, Григорий непременно захочет путешествовать, чтобы видеть сокровища искусства и цивилизации, с которыми так старательно знакомит его он, мсье Вайян, своими рассказами, а также посредством книг известных путешественников. Пуститься в путь один он не решится, да и пользы будет несравненно меньше; он, без сомнения, будет просить мсье Вайяна сопровождать его, и, как ни грустно будет старику расставаться с семьей Ратморцевых, он согласится на просьбу Григория, потому что ему очень хочется взглянуть перед смертью на свою прекрасную родину и пожить в ней годик-другой. Осуществление этой мечты зависело от окончания дела, поднятого покровителями Григория против наследников Воротынцева; понятно, что он не без тревоги заговорил про это дело.
