Н. Северин - Последний из Воротынцевых
Муж стал успокаивать ее, убеждал не придавать особенного значения случившемуся, во всем положиться на решение доктора и до его приезда не предаваться никаким опасениям, но его слова на этот раз не подействовали на Людмилу Николаевну. Она так берегла своих девочек, так заботилась о том, чтобы предохранить их от всякого сколько-нибудь пагубного влияния, так старательно отстраняла от них неприятные впечатления, что, когда часа через два они прибежали к ней с просьбой позволить им навестить Гришу, она с раздражением отказала им в этом.
— Что за вздор! Вы его только еще больше расстроите, ему покой нужен, — заявила она с досадой.
Весь день напрасно прождал Григорий, чтобы к нему пришла Соня; наступила ночь, а она все не являлась.
Ему велели лечь в постель часов в девять. Немного погодя он услышал знакомый шум в столовой, торопливые шаги прислуги, звон посуды, отдаленный говор. Господа ужинали раньше обыкновенного из-за Сергея Владимировича, который чувствовал себя немного утомленным с дороги. С час спустя мсье Вайян вернулся в свою комнату, рядом с той, что занимал его ученик, и Гриша слышал, как старик разделся, как слегка скрипнула под ним кровать, и вздох облегчения, вырвавшийся из его груди, когда он вытянул под одеялом свое старое тело. А затем все кругом мало-помалу смолкло, и все огни погасли.
Тогда Григорий осторожно приподнялся с подушек и стал прислушиваться. Он не мог дольше лежать. Слабость и изнеможение, овладевшие им после припадка, уже давно начали постепенно переходить в раздражение. Его бросало то в жар, то в холод от нетерпения; хотелось бежать в сад, в лес, в поле, куда-нибудь, лишь бы быть подальше от тесной и душной комнаты, среди давивших его со всех сторон стен, где он провел сегодня столько нестерпимо томительных часов в напряженном и напрасном ожидании.
Ему так нужно было видеть Соню, так нужно было сказать ей… Что именно? Этого он и сам не знал, но полагал, потому что ее тут нет, а стоит ей явиться, и слова найдутся, непременно найдутся, он все вспомнит, все. У них всегда находится о чем говорить, когда они вдвоем. Но сегодня уже поздно, он ее не увидит. Она наверху, в своей беленькой постельке под кисейным пологом, спит. Нет, нет, не спит! Она не может спать. Ведь они с утра, весь день, не виделись, она о нем думает. Ей тоже тоскливо и ее тоже тянет к нему.
И Григорию так захотелось быть ближе к Соне, хоть немножко ближе, хоть постоять перед ее окном, посмотреть на свет лампадки, что теплится у киота в ее комнате… она, может быть, теперь молится за него перед этим киотом. Он, может быть, увидит ее тень на занавеске, как это уже было не раз.
Сил больше не стало владеть собой. Григорий поспешно оделся, осторожно растворил окно, спустился в сад и, обогнув дом, пробрался, перескакивая через кусты и клумбы, к старому дубу, раскинувшему свои суковатые ветви под окном комнаты барышень. Оно было растворено, и в нем что-то белело.
У Григория сердце заколотилось в груди от радости: это была Соня. Невзирая на темноту, — ночь была безлунная и на небе горели только звезды, — он тотчас же узнал ее.
А она? О, она давно ждала его, и его появление под окном ни крошки не удивило ее. Он должен был прийти, непременно. Это вполне ясно и понятно. Весь день их тянуло друг к другу, а сойтись было невозможно. Понятно, что оба не могли заснуть от волнения и тоски, понятно, что он воспользовался первой удобной минутой, чтобы попытаться хоть на окно посмотреть. Соня была так уверена в этом, что, вглядевшись в темноту и увидав неясную тень, отделившуюся от группы деревьев, что чернелась шагах в двадцати, тотчас же перегнулась своим гибким молодым телом через подоконник, чтобы шепнуть этой тени: «Гриша, это ты?» — и, протягивая к нему обе руки, прибавила:
— Как хорошо, что ты пришел!
Эти слова были произнесены так тихо, что их можно было принять за вздох ночного ветерка в листве или за шорох крыльев проснувшейся бабочки в цветке, но Григорий расслышал их, и у него дух захватило от радости.
Никогда еще не был он так счастлив, как в эту минуту. Но ему хотелось еще чего-то — быть к ней ближе, как можно ближе, почувствовать руку Сони в своей, как сегодня утром.
Точно не сам он, а кто-то другой в нем всем распоряжался, всем, всяким движением, этот другой знал лучше его, что ему надо. Окно было высоко, во втором этаже. Ни секунды не колеблясь, ухватился Григорий за сук старого дуба у самой стены и в два прыжка очутился на той самой ветке, что была всех ближе к окну.
Соня с восхищением смотрела на него. Держась одной рукой за сук, он к ней протянул другую. Она ухватилась за нее, и оба защебетали разом, не слушая друг друга, торопясь излить свои мысли и чувства, переполнявшие им душу.
— Ах, как хорошо! Мы можем разговаривать… ты мне скажешь… ты мне скажешь… я измучилась, думая про тебя, — шептала Соня в упоении.
Григорий не отвечал на ее вопросы, не мог дать себе отчет, что с ним такое.
— Что тебе сказал папенька? Говорят, ты так испугался, что упал в обморок? Правда это?
— Не знаю, не знаю… ничего не помню. Я как будто только сейчас народился на свет… в прошлом точно не я был, а другой кто-то. Будущего мне не надо, не могу даже и думать о нем, лишь бы вот эта минуту длилась долго-долго, всю жизнь, а потом умереть с тобой вместе… как было бы хорошо! Хочешь? Что со мной? Объясни! Я не понимаю.
И Соня тоже наслаждалась, слушая несвязную речь Григория, чувствуя его руку в своей и всматриваясь в его лицо, белевшее между листьями на темном фоне ночи. Но ее раздражала темнота, мешающая видеть его, и, не выпуская его руки из своих, она, сев на подоконник, придвинулась к самому краю.
— Пригнись ко мне ближе… еще… еще… Я хочу видеть твои глаза… твои губы… я слышу твой голос, чувствую твое дыхание, мне хочется видеть тебя. Вот так!
Широкий рукав белого пеньюара отлетел назад, и тонкая ручка обвилась вокруг шеи Григория.
— Что тебе сказал папенька? — спросила Соня, впиваясь глазами в его глаза.
— Он сказал, что мое дело кончится еще не скоро, — бессвязно, точно во сне, проговорил он.
— И что же? — продолжала она свой допрос.
— Я испугался.
— Чего?
Соня притянула к себе его голову, губы их встретились и слились в поцелуе.
А затем наступило молчание.
— Ты уже уходишь? — протянула она печально.
— Да ведь надо.
— Надо, надо, — подхватила она со вздохом.
И снова, не зная, что сказать друг другу и не имея сил расстаться, они смолкли в блаженном упоении.
Григорий первый опомнился от забытья.
— Ты у меня что-то спрашивала, что? — вымолвил он с усилием.
Соня тряхнула кудрями, пытаясь собрать мысли, расплывавшиеся в волнах счастья, затопившего ей душу, но из ее усилий ничего не выходило.
— Не могу вспомнить, все-все забыла, — проговорила она, беспомощно опуская голову, и прибавила еще тише: — Поцелуй меня еще раз, прежде чем уйти!
XXII
Наступила осень. Ожогины вернулись в Петербург из деревеньки в Псковской губернии, где каждый год проводили лето.
Полинька деревенской жизни не любила. Даже и в усадьбе графини, ее благодетельницы, ей было по временам так тоскливо, что она не знала, куда деться от скуки, а там были прекрасный старый дом, роскошно меблированный, тенистый парк, цветники, отлично выезженные лошади под дамское седло, чудесные фрукты в теплицах. Там было так же богато, уютно, и всего, что жизнь красит, так же много, как в том имении, в Тверской губернии, куда Марта уехала с матерью и братьями после смерти Александра Васильевича.
Мысль о Марте ни на минуту не покидала Полиньки. Гуляя рано утром по полю, сидя на маленьком балконе поздно вечером или лежа на диване, в полудремоте, с книжкой в руках, в беседке из акаций, сооруженной для нее услужливым Филаткой в дальнем конце сада, она постоянно думала о Марте, о перемене, совершившейся в ее судьбе, причем воображение невольно уносило ее к виновнику обрушившейся на Воротынцевых катастрофы — к несчастному подкидышу без рода, без племени, нежданно-негаданно явившемуся претендентом на одно из древнейших имен России и на огромное состояние. Дорого дала бы Полинька, чтобы узнать все подробности этой романтической истории — не то, что болтали в городе по этому случаю, а настоящую правду. Но правду знала одна только Марта, и, в надежде заставить ее высказаться, Полинька писала ей длинные письма, которые отправляла ей каждые две недели по почте; она писала бы ей еще чаще, если бы отец не ворчал на почтовые издержки да на то, что она по пустякам отрывает людей от работы, заставляя их скакать за сорок верст в город, чтобы отправить письмо и узнать, нет ли чего-нибудь на ее имя.
Кроме того, ее смущала перемена, происшедшая в дочери Александра Васильевича после его смерти. От кратких, лаконичных записок, которые Полинька получала изредка в ответ на свои красноречивые, полные уверений в преданности и любви послания, веяло холодом и сдержанностью. По всему было видно, что Марта так потрясена минувшими событиями, что в ее истерзанном сердце для таких мирных чувств, как девическая дружба, не остается места. На настойчивые расспросы Полиньки относительно ее нравственного состояния и планов насчет будущего она либо ничего не отвечала, либо отделывалась общими местами и уклончивыми фразами, из которых нельзя было не понять, что эти вопросы ей в тягость и что удовлетворить любопытство своей бывшей приятельницы она не желает.
