Исай Калашников - Последнее отступление
Не повернув головы, он сухо сказал:
— Прошу садиться.
Сам он сел первым, вежливо спросил:
— Чем могу служить, господа?
Серов снял пенсне, подул на стекла.
— Пока нас интересует одно: кто арестовал членов полкового комитета?
— Комитет посажен под замок по моему приказу, — полковник окинул Серова высокомерным взглядом.
— Тогда вы объясните, очевидно, почему это сделали?
— Я не мог позволить вашим агитаторам превращать вверенную мне воинскую часть в сборище людей, не признающих никакой дисциплины. Я не хочу, чтобы они натравливали солдат друг на друга. Мне претит ваш так называемый демократизм. Мне ненавистны политические дельцы, рвущие армию на части. Армия сильна до тех пор, пока едина, пока приказ офицера — закон для солдата.
Жердев сидел как на иголках. Спокойствие и невозмутимый тон полковника бесили его.
— Не вам, дворянскому чистоплюю, говорить об этом! — крикнул он.
В глазах полковника вспыхнули огоньки, но на лице не дрогнул ни один мускул.
— Не пытайтесь оскорблять меня. Суворов, Кутузов, Ермолов и Скобелев тоже были русскими дворянами. Какие-то горластые болваны превратили русскую армию в стадо. Армию — гордость России. Вы, наверно, думаете, что я вас ненавижу? Дело не в вас. Вся моя жизнь прошла в боях и походах. Я не могу бросить армию. Ее жизнь — это моя жизнь, ее смерть — моя смерть. Вот почему я здесь, а не убежал. Пока у меня есть силы, буду оберегать от окончательной гибели вверенную мне частицу армии, защитницы народа русского.
— Как же так, господин полковник, вы за сильную армию, а ваши солдаты деморализованы? — холодно прозвучал голос Серова.
— Я полагался на ваше благоразумие, верил в добрые намерения. Недавно понял — зря… Комитет следовало посадить под замок несколько месяцев назад.
— Сейчас вы отдадите приказ освободить арестованных, — твердо сказал Серов.
Чугуев долго не отвечал.
— Я отдам такой приказ, — наконец сказал он. — Но вместе с тем я сниму с себя всякие обязанности. Я не могу быть молчаливым свидетелем того, что здесь происходит.
Он позвал своего адъютанта. Молодой офицер вошел, четко стукнул каблуками, взял под козырек.
— Проводи их, Дмитрий, к господам комитетчикам.
Карцер был похож на сарай и на тюрьму одновременно: небольшое красное здание под деревянной крышей, высоко от земли — маленькое зарешеченное железом окно, на дверях — большой замок. Часовых возле карцера не было. Дмитрий куда-то сбегал и принес ключ.
Под арестом сидели пять человек. Два солдата, два не знакомых ни Серову, ни Жердеву штатских и Стрежельбицкий — секретарь партийной организации полка, бывший поручик.
Стрежельбицкий вышел и, ослепленный ярким полуденным светом, зажмурился. Серова и Жердева, стоявших в стороне, он заметил не сразу — уже было прошел мимо, но, увидев, остановился как вкопанный. Брови его вопросительно взметнулись вверх, и тут же, радостно улыбаясь, он протянул обе руки сразу: одну — Серову, другую — Жердеву.
— Значит, вам мы обязаны освобождением? Спасибо, товарищи! Идемте ко мне, я умираю с голоду.
Жил Стрежельбицкий в небольшом домике, недалеко от карцера. Домик был на замке. Стрежельбицкий пошарил рукой за притолокой, открыл двери и пропустил гостей вперед. В доме было очень чисто, на окнах — беленькие занавески, на подоконниках — цветы, за печкой — кровать, застланная шелковым китайским покрывалом, на подушках белела кружевная накидка…
— Рассказывай, что у вас тут произошло, — потребовал Серов, присаживаясь к столу.
— То, что и должно было произойти рано или поздно. Чугуев — самодур, службист старой закалки.
— Чугуев Чугуевым. А вы что же, семечки щелкали? Как случилось, что в вашей части дисциплины нет? Как вы позволили засадить себя под замок?
— Видите ли, со стороны оно все проще кажется. Я понимаю вас. Будь я на вашем месте, тоже задал бы такой вопрос. Действительно, работы нашей не видно. Но какая масса у нас? Серая, замордованная деревенщина. Вы не дергайтесь, Жердев. Посмотрел бы я на вас, окажись вы на моем месте. Солдатам начхать на революцию, их домой тянет…
— Значит, ваша работа здесь бесполезна? — спросил Жердев.
— Ну почему же? Со временем наша работа даст свои плоды. Но не сразу.
— Через год-два?
— А вы что думали?
— Слушай, товарищ Стрежельбицкий, с таким настроением тебе нельзя возглавлять здесь работу, — сурово сказал Василий Матвеевич. — Давай собирай партийное собрание и поговорим как следует.
— Вам виднее, — буркнул Стрежельбицкий. Больше о гарнизонных делах не разговаривали.
После обеда Стрежельбицкий сходил в казармы и привел шесть солдат.
— Больше никого нет? — спросил Серов.
— Нет, еще один есть. Черепанов Фома.
— А где же он?
— Не нашел его, — сказал Стрежельбицкий. — В город уехал, говорят.
— Да здесь он, я его недавно видел, — сказал один из солдат.
— Сбегай позови, — попросил Серов.
— Это я моментом.
Солдат вскоре привел высокого сутуловатого человека с грубыми чертами лица.
Стрежельбицкий открыл собрание. Говорил он долго. Рисуя обстановку в гарнизоне в мрачных красках, Стрежельбицкий ничего не предлагал. Он объяснил, что делает это сознательно. Пусть выскажут свое мнение другие. Тогда можно будет на основе многих предложений выработать какое-то общее решение.
— У меня все. Вопросы есть?
— Есть, — поднялся Фома Черепанов. — Есть… Так вот, товарищ Стрежельбицкий, обстановочка у нас такая, что хуже некуда. Это вам очень даже хорошо известно, а нас вы не собирали до этого времени, не советовались, все решали в полковом комитете. А в комитете кто? Меньшевики, эсеры и совсем уж непонятные личности. Они там вертят как хотят, а вы за ними семените, будто телок на веревочке. Вот, значит, какой у меня вопрос.
— Выражения надо выбирать, товарищ Черепанов. Здесь партийное собрание все-таки, — мягко упрекнул солдата Стрежельбицкий. — Вопрос ваш, собственно, распадается на два. Отвечу по порядку. Необходимости созыва собрания я не чувствовал. Каждого из вас я мог увидеть в любое время и дать любое задание. А то, что все приходится решать в полковом комитете, надеюсь, понятно — я его председатель. Вы чуть ли не в вину ставите, что в комитете мало большевиков. Тут уж я ничего не поделаю — демократия. Солдаты выбирают тех, кто им нравится. Почему, скажем, они не избрали вас, товарищ Черепанов? Да только потому, что вы малоактивны, солдаты не знают, будете ли вы защищать их права, интересы. Больше активности, товарищ Черепанов, и мы завоюем солдатские массы!
— Понятно, — криво усмехнулся Фома Черепанов. — А вы мне, мужику, товарищ Серов, растолкуйте такую штуку. Стрежельбицкий нам строго-настрого запретил обращаться за помощью в Совет и в Верхнеудинский большевистский комитет. Вы дали такое указание али как?
— Нет, такого указания не было. Что это значит, Яков Степанович? — спросил Серов.
— Да, Черепанов говорит правду. Солдаты наши, — Стрежельбицкий обвел рукой сидящих, — молодые большевики, они готовы по любому поводу, дай им волю, ездить в Верхнеудинск. Дело от этого не выиграет, а у вас и без того хлопот достаточно.
— Вы не имели права запрещать солдатам обращаться в Совет и тем более в партийный комитет, — нахмурился Серов. — Чушь городите какую-то!
Сразу же после этого выступил Черепанов. Сутулясь, он подошел к столу, оперся длинной рукой на спинку стула и начал медленно, с натугой произносить тяжелые слова. Казалось, он стоит у каменной стены, разламывает ее на неровные, увесистые плиты и нехотя, лениво кидает… Черепанов предъявил Стрежельбицкому серьезные обвинения. Он с горьким недоумением спрашивал, ни к кому в отдельности не обращаясь, о демократии. Что она такое, почему ею могут пользоваться меньшевики, эсеры, а большевикам вроде она и во вред. Эсеры и меньшевики выступают перед солдатами, обещают им добиться роспуска по домам. Стрежельбицкого не беспокоит то, что через посулы все эти крикуны попадают в полковой комитет. Стрежельбицкий надеется на то, что меньшевики и эсеры не сумеют провести свою линию и потеряют доверие солдат. Все ждал, когда они начнут терять это самое доверие. И дождался… Солдаты скоро не станут признавать ни бога, ни черта, разбегутся кому куда любо.
Серов насторожился, пристально посмотрел на Стрежельбицкого.
— Ну, знаете, такой политической тупости я от вас не ожидал, — резко сказал он. — Это же самоубийство! Ваш, извините, дурацкий нейтралитет на руку врагам. Неужели вы настолько слепы, что не видите, как пропадает вера солдат в большевиков?
Стрежельбицкий все порывался что-то сказать. И едва Василий Матвеевич кончил говорить, он поднялся:
— Теперь я понимаю, что действительно оказался слепым. Ошибка мною допущена серьезная, и я готов понести наказание. Но, если вы оставите меня на этой работе, я сделаю все, чтобы исправить положение. Себя не пожалею. Честное слово, товарищи! У меня после слов Василия Матвеевича с глаз будто пелена спала.
