Дмитрий Вересов - Генерал
Трухин шел, слегка поддавая ногой первые опавшие листья, не заметил, как свернул от центра в сторону противоположную Нюрнбергштрассе. Место было почти пустынное, он оглянулся в поисках прохожих, чтобы спросить, как увидел шедшую странной, чуть пошатывающейся походкой женщину. В первое мгновение он подумал, что она слепая, но тотчас даже не по лицу, а по горечи в лице узнал Станиславу.
ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКАПо материалам ГАКО. Еленинская ул., д. 16/1, лит. А. Дом Соколова, кон. XVIII – втор. пол. XIX в.
Характерный образец углового жилого дома Костромы в стиле позднего классицизма, расположенный на углу нынешних ул. Ленина и Князева и играющий важную градостроительную роль. Двухэтажный каменный дом «с мизинетом» был выстроен в 1790 г. священником Златоустинской церкви К. О. Соколовым на земле, принадлежавшей этой церкви. В 1821 г. домовладение включало в себя, кроме каменного двухэтажного с антресолями дома, деревянный дом, два флигеля и хозяйственные постройки. В 1846 г. от Соколовых оно перешло штаб-ротмистрше А. И. Текутьевой, а от нее в 1855 г. к ее дочери Е. Г. Пушкиной. Семье Пушкиных (родственникам великого русского поэта) дом принадлежал до революции 1917 г. и сдавался внаем семье Трухиных.
23 ноября 1942 года
Стази постепенно привыкала к Берлину – в первую очередь, потому, что это был теперь город ее любви. Любви темной и светлой, безнадежной и полной надежд одновременно. В связи со сталинградскими событиями наверху закручивали гайки, и помещение для перлюстрации отвели не в лагере, которого, собственно говоря, пока и не было, а почему-то в крошечной квартирке рядом с Пергамон-музеем, в самом центре города, поблизости от кайзеровского дворца и оружейной палаты, то есть в сердце старого торжественного Берлина.
Комнатка и кухня были завалены грудами писем, что радовало Стази сразу по многим причинам. Во-первых, работа, как всегда, спасала от многого, во-вторых, читая немудреные письма, она невольно возвращалась чувствами в прежнюю свою, довоенную жизнь; в-третьих, ссылаясь на работу, она попросила поставить в квартире раскладную кровать и частенько оставалась там ночевать. Эти ночевки, конечно, не давали ей возможности видеться наедине с Федором, но избавляли от ночей на Меренштрассе с Рудольфом. После его приезда в столицу Стази ловко придумала женскую хворь, сократившую их близость. Но эти мучительные редкие ночи сводили Стази с ума, после она чувствовала себя облитой грязью, и изображать наслаждение становилось с каждым разом все труднее. И ранними промозглыми утрами она шла по широким улицам, на которых смешивались старые классические постройки с серыми, еще незакопченными – имперскими. На последних красовалось множество громадных колонн и орлов с распростертыми крыльями. Это были сверхчеловеческие масштабы Гитлера. От них становилось тревожно, победно и страшно. Особенно пленяло Стази здание Арсенала с его рельефами масок умирающих воинов под самой крышей – работой Шлютера. Немцы уверяли, что в свое время он уехал на восток, и следы его скрылись «в тумане неизвестности», но она сама читала в маминых книгах по искусству, что Летний дворец Петра построен не только Трезини, но и Шлютером… Красота и простота, кафельные печи в голубых изразцах, темная мебель и вид на две реки. Ленинград, где ты?
Она шла и ощущала себя птицей, заброшенной бурей в неведомую страну. Ужас ночи постепенно сменялся ужасом дня – без Федора, без малейшей надежды на встречу – вырваться из Дабендорфа, где организовывался теперь русский лагерь, было практически невозможно. Стази открывала своим ключом квартирку, пила кофе и заставляла себя работать. Иногда это удавалось, особенно если появлялся кто-нибудь из ОКХ или прочих организаций, связанных с русскими. Часто прибегал Штрик, и от его небольших, доброжелательных и пронзительных глаз Стази всегда становилось не по себе, словно он что-то знал или догадывался. Система слежки была поставлена на недосягаемом даже для Советского Союза уровне, и можно было быть почти уверенным, что ту единственную их встречу кто-то непременно засек, запротоколировал, и если о ней еще неизвестно, то только потому, что огромная машина движется очень медленно, никто не суетится, да и известие это не столь важное, особенно на фоне восточных боев.
Стази суеверно вытаскивала желудь, механически подобранный ей тем дождливым вечером, и сжимала в холодной руке.
Она шла, как слепая, и столкнулась с ним, не узнав в элегантном штатском, в котором его длинная фигура казалась еще тоньше и выше. Он не спросил, почему она здесь, в Берлине, и что делает в столь отдаленном районе, он просто взял ее за плечи, и они долго стояли, всматриваясь в лица друг друга: ее, без кровинки, белое и счастливое, – и его, печальное, растерянное и суровое, совсем невоенное. Они были одни в многомиллионном Берлине, и идти им было некуда. Они дошли до первой попавшейся скамейки и сели, касаясь плечами и бедрами, переплетя длинные пальцы. Голова у Стази плыла, но даже в этом полубреду она видела, как мучительно вздрагивает мальчишеский рот. Сколько они просидели так, она не помнила, часов не было, только осеннее солнце за госпиталем Моабит уже потускнело и поблекло. И тогда он резко поднялся, прижался виском к виску и прошептал:
– Подожди здесь, совсем чуть-чуть подожди…
Стази сидела, как в мороке, как во сне, когда надо что-то сделать, поднять руку или побежать, но ничего не возможно, все тонет в бессилии. Мимо проходили какие-то люди, бросали на нее то равнодушные, то двусмысленные взгляды, и она сжималась под ними в тугой комок, все больше походя на съежившегося воробья в городском парке.
Он вернулся бледный, в низко надвинутой на лицо шляпе и молча взял ее за руку. Они шли совсем недолго до поворота в улочку, густо засаженную деревьями, где в первом же доме он уверенно толкнул неприметную дверь, оказавшуюся незапертой. Они оказались в маленькой комнатке, про которые Стази читала, кажется, у Куприна и Бунина: высокая кровать с лиловым покрывалом, розовая лампа, молочно-белые кувшин и таз, картинки по стенам. Бедность, попытка кокетства, слишком бросающаяся в глаза чистота… Темными бабочками летели одежды, но вот его легкая ладонь коснулась ежика три дня назад выстриженных волос, и замерла, и взлетела к лицу…
– Бедная моя… – И потом чуть глуше: – Может быть, все-таки не надо было… надо было…
– Нет, – жестко отрубила Стази. – Мне нужен только ты, ничего больше. – Синие глаза заволок туман боли, и они стали такими, какими бывает Нева в ненастный день. – Это война, милый. Это только война заставляет нас делать подобное. – Стази вдруг почувствовала себя намного взрослей этого сорокашестилетнего генерала и прижала его голову к груди. – Я тоже поняла, как ты достал эту комнату. Все это ничего не значит, ничто и никто ничего не значат, если мы есть друг для друга. У нас нет родины, нет надежды, нет будущего, но пока есть мы – мы все равно будем счастливы, что бы ни заставляла нас делать война. Сколько у нас времени?
– Почти час, – улыбнулся он, и глаза его снова просияли синим.
– Видишь, как много, как щедро… Возьми меня.
– Нет. Ты сама понимаешь, что нет.
– Но когда еще…
– Это теперь неважно. И не раскаивайся отныне ни в чем, ты ни в чем не виновата и никогда не будешь.
– Ты не ревнуешь?
– А ты? – тихо рассмеялся он, и они легли, обнявшись, как дети, на скрипучую кровать греха.
– Тогда расскажи мне про себя… про маленького… про родину…
Он усмехнулся, но горько.
– Про родину… А что есть родина, маленькая моя? Знаешь, мы никогда не удовлетворимся простой реальностью. У христиан есть небеса обетованные, у викингов – Вальхалла, у мусульман – гурии рая. А нам, русским, нужно еще и четвертое измерение, иначе мы сходим с ума. И только в этом четвертом измерении – царство истинной свободы, только там мы личности, а не двухмерные клише. И теперь наше прошлое – это то самое четвертое измерение, это волшебная страна. Понимаешь?
– О, да, да!
– Моя родина – это места пограничья, где сошлись культура славянская и финская, а нигде, как в пограничье, не ощущается так присутствие мира иного. И теперь я понимаю, откуда в детстве нашем возникла моя Панголия – та самая страна свободы. И пусть в ней не было руин, ротонд и барочных холмов, зато росла черная ежевика и язвительная крапива, царил мрак елей, среди которых вспыхивали березы и цвели липы. Я вот все хожу по Унтер-ден-Линден[136] – разве это липы? Это мертвая идея. А наши благоухали так густо, что звук тонул в плотных волнах аромата. Ты знаешь, что именно липа – признак дворянства у нас?
– Как?
– Да так, что только северное дворянство способно было породнить с нашей почвой растения из иных краев, прежде всего липы. Вот, как увидишь липу, значит, где-то неподалеку была усадьба… Липа ведь долго растет, и новые деревца появляются лет через сто… Но я не о том. Понимаешь, детство, усадьба, дворянство – все это было связующим звеном между деревней и столицей, между народом и властью. Исчезли мы – и исчезло все, леса стали зарастать, луга залесиваться, озера превращаться в болота. Даже дороги. Разумные, простые дороги, исчезли. Впрочем, что говорить, исчезло всё. И все-таки, когда я последний раз был неподалеку от своего Паникарпова, зашел выпить воды у молодухи какой-то. Сижу, пью, не торопясь, зубы ломит, и сердце щемит, а она мне распевно так, спокойно и говорит: «Вы, видать, не здешний, столичный небось. Так вы скажите им там, в столицах-то: пусть возвращаются. – Кто – спрашиваю, возвращается, кому сказать? – А как кому? – говорит мне она, у которой родители, как пить дать, грабили окрестные именья. – Да им же, Шиповым, Нелидовым, Трухиным тоже. Тогда при них было лучше. Такая красота небесная при них была, и пруд, и цветы, и на лодках катание. Скажите ж им – пусть возвращаются. Божий день долог».
