Анн Бренон - Сыны Несчастья
Хлеб Слова Божьего, распространяющегося средь людей, эти маленькие черствые кусочки — остатки хлеба живого, трапез, разделяемых в свете Добра и благословения добрых людей с друзьями и братьями, с теми, кто остался стойким, и с теми, кто сломался. Бернат Белибаст. На Себелия. Госпожа мать. Раймонд Маулен. Раймонд Пейре — Сабартес. Госпожа Монтолива Франсе. Мой отец Раймонд Маури, мой брат Гийом. Какой ветер несет нас? Я знаю, что ветер мира сего зол. Это ветер без имени, несущий запах разложения и ненависти. Сегодня он принес мне известие из низины о смерти на костре в Каркассоне Арнота Белибаста, младшего брата Берната и Гийома. Эту новость принесли на пастбища, на перевал Мерен, люди из Акса.
Арнот Белибаст. Монсеньор Жоффре д’Абли сжег его, как вновь впавшего в ересь. Верующий в еретиков, вновь впавший в свое преступление, после того, как он уже получил в первый раз от судьи и исповедника Церкви отпущение грехов. Кающийся, с нашитыми на одежду желтыми крестами, он опять осмелился обнять своих еретических братьев. Признан вновь впавшим в ересь и сожжен. Мальчик, которому не было еще и двадцати, и который был единственной опорой того, что еще осталось от семьи Белибастов, женщин и детей. Его старый отец и брат Раймонд заточены в Муре и обречены на хлеб страданий до самой смерти. Остальные братья стали беглецами из–за ереси. Веселый и ласковый мальчик. Какой прекрасный акт возмездия совершил Бог гнева, которого проповедуют попы. Какое облегчение для народа христианского, который поедает облатки в храмах, задирает носы к распятию, чтобы поучаствовать в спектакле.
Я никогда не видел, как сжигают человека. Все во мне сжималось от ужаса при одной мысли об этом. Много раз я обязан был смотреть, как людей вешают на виселицах. На деревьях справедливости различных сеньоров, графа де Фуа или мессира Жиллета де Вуазен. Людей, которых я не знал, и которые выли от страха и вырывались из рук солдат, окруженные священниками; и я смотрел на них посреди плотной толпы, через которую мне вовсе не хотелось пробираться. Потом мне долго приходилось наблюдать, как их тела медленно высыхали, словно мои кусочки хлеба трехлетней давности. Повсюду, во всех городах, я видел эти столбы правосудия, облепленные вороньем. Знаки позора и смерти.
Как они могут говорить, что Отец Наш Небесный взирает на всё это с радостью? Даже я испытывал печаль и отвращение, и когда я видел скелеты овец, обглоданные собаками, я плакал.
Позор и смерть.
Я видел мученичество юного святого Жаума из Акса в глазах Берната и Гийома Белибастов. Но когда я думал об их младшем брате Арноте, то я упрекал себя, испытывая стыд и сожаление от того, что я, Пейре Маури, не мог придти туда, не был там, не стоял в первых рядах в толпе, окружавшей костер, чтобы мой братский взгляд смог проводить его в это ужасное путешествие в огонь. Арнот, ненависть не только уничтожила твое тело, она хотела проклясть и твою душу. Все, что я мог сделать в порыве любви к нему, которая поднялась во мне при известии о его смерти, любви, охватившей меня всего, все, что я желал сделать для него изо всех моих сил, где бы он ни был, так это развернуть для него мою белую салфетку. Я был один на лесной поляне, окруженной буками и елями, стоя на коленях на мху, я расстелил перед собой большую белую ткань. Я отщипнул кусочек хлеба, благословленного юным святым, кроху слова истины, искру милосердия Божьего. Я отщипнул два кусочка, и один вложил в свои уста, а другой протянул ему. Протянул к небу, к Арноту, который был моим братом, ко всем моим братьям, умершим без утешения и сожженным. К тем, кто еще гнил в застенках. Я уже не чувствовал своих слез. Как можно подниматься к Отцу Небесному, к Царству света, без слова добрых людей?
Слово соблазна демона увлекло ангелов упасть дождем со стен небесного града в грязь мира сего. Только слово добрых людей может высушить грязь и слезы. Но высушит ли оно кровь? Я содрогнулся. Я слышал внутри себя далекий голос доброго человека Жаума. Это было так, словно я ощущал тысячи капель божественного дождя, которые отделяются от грязи мира сего, которые, наконец, освобождаются, взлетают, искрятся и возносятся к небу, к своим ослепительным облакам, к своему Царствию. Потому что их зовет слово Евангелия добрых людей Божьих. Ведь невозможно же, чтобы князь мира сего навсегда заставил умолкнуть голос добрых людей Божьих.
И тогда, когда я так дрожал, оплакивая Арнота Белибаста, которого сожгла ненависть и злоба, даму Себелию и ее великое милосердие, и испытывая любовь к ним и ко всем тем, кто был далеко от меня, в глубинах мира сего или в высотах Царствия, к тем, кто населял мою жизнь, я завернул свою белую салфетку, свернул ее в узел, положил на дно котомки, и от всего сердца произнес молитву добрых верующих. Молитву, которой мой отец обучал нас с самого раннего детства, которую нам советовали хранить для особых случаев, только когда нам будет абсолютно необходимо обратиться к Отцу Небесному, Который не от мира сего. Так же говорил мне и добрый человек Жаум: Отец Небесный может услышать Своих детей, где бы они не были. Даже если они так низко пали, в землю забытья. Даже из такой глубины их слабый и смиренный голос может быть услышан Отцом Небесным. Отцом Небесным, который никогда не отвечает злом на зло.
Отче Святый, Боже правый добрых духом. Который никогда не лгал, не обманывал, не ошибался и не сомневался. Ибо мы боимся смерти, которая нас ожидает. В мире, чужом Богу. Дай нам познать то, что Ты знаешь, и полюбить то, что Ты любишь.
Через несколько недель, в конце летнего сезона пастбищ, на перевале Кериу, над Меренами, Бернат Торт принес мне еще одну ужасную новость. В этом слишком прозрачном сентябрьском воздухе, когда чувствуется, что вскоре поплывут осенние тучи, рваные, золотисто–чернильные, грозящие бурями, и тогда осень установится окончательно. Белым днем я смотрел на эти громоздящиеся вершины, вздымающиеся все выше и выше, на Карлит и Сердань. Я думал о больших дорогах, ведущих к югу, о далеких зимних пастбищах, о землях сарацин. О Тортозе. Некоторые пастухи уже спустились с нашего пастбища в Фенуийидес. Со мной остались только трое молодых людей, из них — двое сыновей Гийома Андрю. В тот год я был еще главным пастухом. Тем, кто ушел — Пейре Рекорту и Жоану Фуака — я доверил сопровождать ценный груз, уложенный во вьюках на мулов, большую партию летних сыров.
Приближался полдень. Я был один среди летников, где расположился немного перекусить. Издалека я слышал крики юных пастухов и лай собак. Потом все шумы смолкли. Я отвел взгляд от голубого массива Карлит, от утопающего в тени перевала Пьюморен, согнулся, чтобы пройти под нависшим камнем и вернуться к своим последним сырам, когда услышал, что кто–то пришел. Это был Бернат Торт с мешком муки. Последним в этом сезоне. Мы уже не пекли хлеб две или три недели. Я подошел к нему, чтобы его приветствовать и помочь снять мешок с плеча, ведь он был не так уж молод. И тут же я заметил его странный вид, он был какой–то мрачный, угрюмый, губы поджаты, брови нахмурены. Сначала он хранил молчание, но недолго.
Когда мы положили муку в хранилище, он увлек меня к поленнице, где я каждый вечер укладывал для него поленья ровными штабелями, поленья, которые я рубил для него взамен за муку, вино и масло. Бернат Торт, из Акса, кум Гийома Андрю. Он неожиданно схватил меня за руку и сообщил мне эту новость. Она была совсем свежей, это случилось всего лишь два или три дня назад. Это случилось в день Рождества Богородицы. Все население Монтайю было арестовано. Вся деревня собралась тогда, чтобы подготовиться к празднику, чтобы показаться в самых лучших одеждах в церкви святой Марии во Плоти. Никто не оставался в лесу, в садах, в полях, на лугах или на дороге. Никто далеко не ушел. Я представил себе, что в доме Маури не хватало только меня. Да и в каждой семье не досчитались только сына–пастуха на высокогорье. Вот чем хотел воспользоваться инквизитор. Операция была хорошо продумана и проведена, как по нотам. Солдат принимал кастелян и гарнизон Монтайю, и в большинстве своем они были из людей графа де Фуа, а руководили ими всеми кастеляны Тараскона и Лордата — Арнот Сикре и Арнот дю Пеш. Они были окружены также небольшим контингентом королевской гвардии Каркассона, которые сами подчинялись приказам некоего одетого в черное и золотое господина. Представитель инквизиторской власти. Бернат Торт знал его имя, имя, которое с ужасом шептали во многих домах Акса. Мэтр Жан де Полиньяк, начальник гвардии Мура Каркассона.
Все дома деревни были проверены и обысканы, а все взрослые арестованы — мужчины старше четырнадцати лет, женщины старше двенадцати; их всех держали во дворе замка Монтайю, а на следующий день увели в Каркассон под конвоем гвардии.
«Монтайю, Сабартес, еретические земли… Вырвем вас с корнем, как бурьян и колючки. Дрожите!» — сказал прокурор архиепископа Нарбоннского. Увы, уже настало время не страшиться, но плакать, настало худшее. Пришел час и для моих близких. Я едва слышал голос Берната Торта.
