Михаил Веллер - В одно дыхание
Сиверин сел и заревел по-детски.
…Успокоившись, утер слезы и сопли, приблизился к коню и ткнул лбом в теплую шею.
— Раскисли мы, брат, а… — сказал он. Снял куртку, выжал, и стал приводить своего коня в порядок.
Солнце уже опустилось за гору. Потянул ветерок. Сиверин в мокром начал зябнуть. Он отжал одежду и слил воду из сапога. Второго не было. Очень захотелось закурить.
Сзади подъехал Колька Милосердов.
— Ни хре-на ты его, — сказал он.
Сиверин смотал чумбур и приторочил, и Милосердов увидел его лицо.
— Ни хре-на он тебя, — сказал он.
— Езжай. Я скоро, — Сиверин отвязал повод. — Закурить дай.
Милосердов стянул телогрейку.
— В кармане. Надень. — Помедлил. — Сапог потерял? — спросил, отъезжая.
— Рядом. Подберу.
Сиверин надел нагретую телогрейку на голое тело и застегнул до горла. Покурил, вдыхая одну затяжку на другую; потеплело; переждал головокружение.
— Поехали, что ли, ирод хренов, — сказал он коню. Мокрые куртку и рубашку приторочил сзади, подсунув между седлом и потником (сейчас, когда сам был в теплой сухой телогрейке, нехорошо показалось вроде как-то класть мокрое и холодное коню на спину).
Ехали шагом. Сапог нашелся недалеко. Смеркалось быстро. Огоньки Юстыда показались из-за горы.
— Послезавтра скот получим, — сказал Сиверин. — Потом спокойно попасем его здесь дней несколько, пока стрижка очередь подойдет. Потом стрижка дня два. Отдыхать будешь, — он нагнулся, выпуская дым коню в гриву. — А там и тронемся. До Кош-Агача по ровну пойдем, спокойно. А там горы, там уж крутиться придется. Но ничо… Дойдем до Сок-Ярыка, там Колокольный Бом, Барбыш, — и легче будет, ровней, и пониже, теплей будет. Деревни уже пойдут. И притопаем с тобой помаленьку в Бийск, на остров придем. А там уж тебе — в табун, до самого будущего лета. Пасись, отдыхай, кобыл делай, — он вспомнил, гмыкнул, вздохнул. — Мда… Кобылы-то тебе, брат, уже без надобности. Что же… Гадство, в общем. Ничо… Жизнь все же, отдых… Можно жить-то… А я, — новую закурил, — сдадим скот на мясокомбинат, расчет получим, рублей тысяча или больше даже, если хорошо дойдем, без потерь. Не потеряем… Пасти хорошо будем — гор много, трава есть, только по уму и не лениться. Привес дадим, премия. Расчет получу, книжку трудовую выпишут. Документы выпишут в милиции, все путем будет. Документы, деньги, трудовая… поеду, наверно, в Иваново, к Сашке Крепковскому, он звал, примет. На работу постоянную устроюсь. И нормальная у нас, брат, жизнь с тобой пойдет, понял?.. А что отволохал тебя — не серчай. И ты меня сделал в поряде. Можно сказать, квиты. Что ж — работать ведь надо. Ведь сам понял. Дурить не надо. Что дурить… Понимать надо. Я-т тоже всяко повидал…
Под навесом в слабом свете ламп стригали работали на столах, стрекотали машинки, овцы толкались массой. Привязанные кони паслись внизу у ручья. В волейбол, полуразличая мяч, с площадки стучали.
За воротами попался парнишка в шляпе, бросавший давеча аркан.
— Эка он тебя… Объездил?
— Есть. — Сиверин слез.
— Дай-ка, — алтаец нагловато-хозяйски завладел конем. Умело пустил рысью, тут же вздыбил, развернул, толкнул в галоп, покрутил.
— Не, барахло конь, — пренебрежительно передал. — Рыси нет. Трясет сильно. Шаг короткий, — скалился улыбчиво — а не шутил.
— Дойду на нем, — отрезал Сиверин.
— Конечно, не думай, — смягчился алтаец. — Свежий так-то конь. Тебе быстро не надо. Гнать надо, пасти, чо…
От коновязи Сиверин понес седло на плече, бренча стременами и пряжками подпруг, к палатке.
— Жив? — спросил Третьяк. — Ухайдокал он тебя. Но сделал, молодец.
Сиверин заострил полено под кол и с топором пошел обратно.
— На тушенку его, точно, — засмеялись из темноты.
— Са-ам до мясокомбината дойдет, — сказал второй голос.
У ручья конь заторопился и стал пить, звучно екая, отфыркивая и переводя дух. Сиверин опустился на колени рядом, со стороны течения, и тоже долго пил. От студеной воды глотка немела и выступило на глазах.
Прикинув место получше, он вбил топором кол, привязал чумбур и снял с коня уздечку. Конь отошел на шаг и жадно захрумкал траву.
Постояв, куря и глядя, Сиверин помочился, и конь тоже пустил струю.
— Мы с тобой договоримся, паря… — улыбнулся невольно.
Заставил себя сдвинуться, в ручье осторожно обмыл мылом незнакомое на ощупь лицо. Левое запястье сильно распухло и болело.
Конь пасся, и Сиверин отправился на кухню.
Повар Володя с Толиком-Ковбоем и веттехником шлепали в карты. Они оборотились и зацокали, качая головами.
— Кушать хочешь?
— Жидкого бы. — Не хотелось есть.
Выхлебал миску теплого супа. Володя отрезал хлеба — из своих, видать, запасов, так-то сухари давали.
— Ты хоть страховался? — спросил веттехник.
— Э… Никто не страхуется, — сказал Толик-Ковбой.
У палатки Третьяк и Колька Милосердов на костерке из щепок и кизяков варили чифир в кружке, прикрутив проволочную ручку. Когда вода вскипела, Колька высыпал сверху пачку чаю, помешал щепочкой, чтоб напиталось и осело, и, держа брезентовой рабочей рукавицей, пристроил над огнем. Гуща поднялась, выгибаясь, пузырящаяся пена полезла из разломов; Колька снял с огня и накрыл другой кружкой, чтоб запарился.
— На-ка, хватани, — протянул Третьяк.
Сиверин закурил, подув отхлебнул и передал Кольке.
Стригали уже кончили работу, там было темно. Еще несколько костерков горели среди палаток.
— По всему Уймону сейчас костерки наши… — пустился в задумчивость Третьяк. — Тыща километров, почитай, по горам; кто эти километры мерил… Где несколько километров ходу, где боле тридцати. Чик-Атаман в снегу уж, поди, под ним в снегу стоят. Дежурят у костерков. Чай варят, скот смотрят. Утром — ломать лагерь, седлаться — погнали. Как-то дойдем?..
— А сверху б глянуть, — запредставлял Милосердов. — Вот спутник от нас видно, когда запускают, с него видать можно, конешно. Ночь, понял, темно — и только костры наши цепочкой до Бийска, — он головой даже закрутил от впечатления. — Это сколько же… — стал считать: — восемь связок ушло, по три гурта, первые три — по четыре пошли, это… двадцать семь костров.
— Да косари от Тюнгура и дальше, — прибавил Третьяк. — Да колхозный, цыгане пасут…
Чифир уменьшил притупленность чувств. Следы дня давали знать себя все сильнее; Сиверин старался не шевелиться. Колька заварил вторяк. Он без надобности поправил на шее монету в пять монго, где всадник с арканом скакал за солнцем.
— Коня ничо ты сделал, — подпустил он сдержанное мужски-лестное уважение.
— Эх, мучений-то сколько. — сказал Третьяк. — Ну, теперь он тебя признал.
— Монгол, — рассудил Милосердов. — Ты его по Уймону не жалей. Нам — дойти только. А там все одно — на мясокомбинат.
— Что — на мясокомбинат? — не понял Сиверин.
— На тушенку, — с каким-то весельем предвкусил Третьяк.
— Чего это?
— Так монгол же, — объяснил Милосердов. — Они нам что поставляют — это мы по фактурам на комбинат сдаем. На тушенку пойдет.
— Своим ходом, — добавил Третьяк.
— Так что отыграется ему твоя шкура, — посмеялись.
— Так он чо, не в табун пойдет? — все пытался уразуметь Сиверин.
— Нет конечно. В табуне скотоимпортские. А это — монгол, по фактуре принят. Да чо те, — все равно только дойти. На-ка, хватани!..
Сиверин ощутил, как он устал. «Раскатись оно все…»
— Устал ты сегодня, — ласково сказал Третьяк. — Пошли отдыхать, ребятки.
Лежа рядом на кочме под одеялом, закурили перед сном. В затяжках выделялись красновато лица и низкий тент.
— А-ахх… — поворочался Третьяк. — Ты не жалей…
— Да я такого зверя в рот и уши, — сказал Милосердов. — Может, Юрка-конюх заместо него другого сдаст, похуже, — предположил, помолчав.
— Может, — согласился Третьяк. — Клеймо только…
— Кто смотрит? Переклеймит… Да он с Яшкой грызться будет, — не станет.
— Это точно… Яшка у него табун держит.
Все отходило, тасовалось… «сам убью…» — поплыло неотчетливо… Сиверин понял, что засыпает, загасил окурок сбоку кочмы о землю и натянул одеяло на голову.
Колечко
— А и глаз на их семью радовался. И вежливые-то, обходительные: криков-ссор никогда, всё ладом — просто редкость…
И всё — вместе только. В отпуск хоть: поодиночке ни-ни, не водилось; только всё вместе. И почтительно так, мирно… загляденье.
Не пил он совсем. Конечно; культурные люди, врачи оба. Тем более он известный доктор был, хирург, к нему многие хотели, если операцию надо. Очень его любили все — простой был, негордый.
…Они еще в институте вместе учились. И уж все годы — такая вот любовь; всё вместе да вместе. На рынок в воскресенье — вместе; дочку в детский сад — вместе. Она с дежурства, значит, усталая, — он уж сам обед сготовит, прибрано все. Или ночью вызовут его — она спать и не думает, ждет. В командировках — звонит каждый день ей: как дела, не волнуйся.
