Михаил Веллер - В одно дыхание
Обзор книги Михаил Веллер - В одно дыхание
Веллер Михаил
В одно дыхание
Очень коротко
Мимоходом
— Здравствуй, — не сразу сказал он.
— Мы не виделись тысячу лет, — она улыбнулась. — Здравствуй.
— Как дела?
— Ничего. А ты?
— Нормально. Да…
Люди проходили по длинному коридору, смотрели.
— Ты торопишься?
Она взглянула на его часы:
— У тебя есть сигареты?
— А тебе можно?
Махнула рукой:
— Можно.
Они отошли к окну. Закурили.
— Хочешь кофе? — спросил он.
— Нет.
Стряхивали пепел за батарею.
— Так кто у тебя? — спросил он.
— Девочка.
— Сколько?
— Четыре месяца.
— Как звать?
— Ольга. Ольга Александровна.
— Вот так вот… Послушай, может быть ты все-таки хочешь кофе?
— Нет, — она вздохнула. — Не хочу.
На ней была белая вязаная шапочка.
— А рыжая ты была лучше.
Она пожала плечами:
— А мужу больше нравится так.
Он отвернулся. Заснеженный двор и низкое зимнее солнце над крышами.
— Сашка мой так хотел сына, — сказала она. — Он был в экспедиции, когда Оленька родилась, так даже на телеграмму мне не ответил.
— Ну, есть еще время.
— Нет уж, хватит пока.
По коридору, вспушив поднятый хвост, гуляла беременная кошка.
— Ты бы отказался от аспирантуры?
— На что мне она?..
— Я думала, мой Сашка один такой дурак.
— Я второй, — сказал он. — Или первый?
— Он обогатитель… Он хочет ехать в Мирный. А я хочу жить в Ленинграде.
— Что ж. Выходи замуж за меня.
— Тоже идея, — сказала она. — Только ведь ты все будешь пропивать.
— Ну что ты. Было бы кому нести. А мне некому нести. А если б было кому нести, я бы и принес.
— Ты-то?
— Конечно.
— Пойдем на площадку, — она взяла его за руку…
На лестничной площадке сели в ободранные кресла у перил.
— А с тобой, наверно, было бы легко, — улыбнулась она. — Мой Сашка точно так же: есть деньги — спустит, нет — выкрутится. И всегда веселый.
— Вот и дивно.
— Жениться тебе нужно.
— На ком?
— Ну! найдешь.
— Я бреюсь на ощупь, а то смотреть противно.
— Не напрашивайся на комплименты.
— Да серьезно.
— Брось.
— А за что ей, бедной, такую жизнь со мной.
— Это дело другое.
— Бродяга я, понимаешь?
— Это точно, — сказала она.
Зажглось электричество.
— Ты гони меня, — попросила она.
— Сейчас.
— Верно; мне пора.
— Посиди.
— Я не могу больше.
— Когда еще будет следующий раз.
— Я не могу больше!
Одетые люди спускались мимо по лестнице.
— Дай тогда две копейки — позвонить, — она смотрела перед собой.
— Ну конечно, — он достал кошелек. — Держи.
Идиллия
Ветер нес по пляжу песок. Они долго искали укрытое место, и чтоб солнце падало правильно. Лучшие места были все заняты.
У поросшей травой дюны женщина постелила махровую простыню.
— Хорошо быть аристократом, — сказал мужчина, и женщина улыбнулась.
— Я пойду поброжу немножко, — сказала она…
— Холодно на ветру.
— Ты подожди меня. Я недолго.
— Хм, — он согласился.
Он смотрел, как она идет к берегу в своем оранжевом купальнике, потом лег на простыню и закрыл глаза.
Она пришла минут через сорок и тихо опустилась рядом.
— Ты меня искал?
Он играл с муравьем, загораживая ему путь травинкой.
— Конечно. Но не нашел и вот только вернулся.
Муравей ушел.
— Не отирая влажных глаз, с маленьким играю крабом, — сказала женщина.
— Что?
— Это Такубоку.
Мальчишки, пыля, играли в футбол.
— Хочешь есть? — она достала из замшевой сумки-торбы хлеб, колбасу, помидоры и три бутылки пива.
Он закурил после еды. Деревья шумели.
— Я, кажется, сгорела. Пошли купаться.
Он поднялся.
— Если не хочешь — не надо, — сказала она.
— Пошли.
Зайдя на шаг в воду, она побежала вдоль берега. Она бежала, смеясь и оглядываясь.
— Догоняй! — крикнула она.
Он затрусил следом.
Вода была холодная. Женщина плавала плохо.
Они вернулись быстро. Он лег и смотрел, как она вытирает свое тело.
Она легла рядом и поцеловала его.
— Это тебе за хорошее поведение, — дала из своей сумочки апельсин.
Апельсины
Ему был свойствен тот неподдельный романтизм, который заставляет с восхищением — порой тайным, бессознательным даже, — жадно переживать новизну любого события. Такой романтизм, по существу, делает жизнь счастливой — если только в один прекрасный день вам не надоест все на свете. Тогда обнаруживается, что все вещи не имеют смысла, и вселенское это бессмыслие убивает; но, скорее, это происходит просто от душевной усталости. Нельзя слишком долго натягивать до предела все нити своего бытия безнаказанно. Паруса с треском лопаются, лохмотья свисают на месте тугих полотнищ, и никчемно стынет корабль в бескрайних волнах.
Он искренне полагал, что только молодость, пренебрегая деньгами — которых еще нет, — и здоровьем — которое еще есть, — способна создать шедевры.
Он безумствовал ночами; неродившаяся слава сжигала его; руки его тряслись. Фразы сочными мазками шлепались на листы. Глубины мира яснели; ошеломительные, сверкали сокровища на острие его мысли.
Сведущий в тайнах, он не замечал явного…
Реальность отковывала его взгляды, круша идеализм; совесть корчилась поверженным, но бессмертным драконом; характер его не твердел.
Он грезил любовью ко всем; спасение не шло; он истязался в бессилии.
Неотвратимо — он близился к ней. ОНА — стала для него — все: любовь, избавление, жизнь, истина.
Жаждуще взбухли его губы на иссушенном лице. Опущенный полумесяц ее рта тлел ему в сознании; увядшие лепестки век трепетали.
Он вышел под вечер.
Разноцветные здания рвались в умопомрачительную синь, где серебрились и таяли облачные миражи.
На самом высоком здании было написано: «Театр комедии».
Императрица вздымалась напротив в бронзовом своем величии. У несокрушимого гранитного постамента, греясь на солнышке, играли в шахматы дряхлеющие пенсионеры.
— Ваши отцы вернулись с величайшей из войн, — сказал ему старичок.
— Кровь победителей рвет ваши жилы! — закричал старичок, голова его дрожала, шахматы рассыпались.
Чугунные кони дыбились вечно над взрябленной мутью и рвали удила.
Регулировщик с красной повязкой тут же штрафовал мотоциклиста, нарушившего правила.
Солнце заходило над Дворцом пионеров им. Жданова, бывшим Аничковым.
На углу продавали белые пачки сигарет — и красные гвоздики.
У лоточницы оставался единственный лимон. Лимон был похож на гранату-лимонку.
Человечек схватил его за рукав. Человечек был мал ростом, непреклонен и доброжелателен. Человечек потребовал сигарету; на листе записной книжки нарисовал зубастого нестрашного волка в воротничке и галстуке, и удалился, загадочно улыбаясь.
Он зашел выпить кофе. За кофе стояла длинная очередь. Кофе был горек.
Колдовски прекрасная девушка умоляла о чем-то мятого верзилу; верзила жевал резинку.
Он перешел на солнечную сторону улицы. Но вечернее солнце не грело его.
Пока он размышлял об этом, кто-то занял телефонную будку.
Дороги он не знал. Ему подсказали.
В автобусе юноша с измученным лицом спал на тряском заднем сидении; модные дорогие часы блестели на руке.
На улице Некрасова сел милиционер, такой молоденький и добродушный, что кругом заулыбались. Милиционер ехал до Салтыкова-Щедрина.
Девчонки, в головокружительном обаянии юности, смеясь, спешили к подъезду вечерней школы. Напротив каменел Дворец бракосочетаний.
Приятнейший аромат горячего хлеба (хлебозавод стоял за углом) перебивал дыхание взбухших почек.
«Весна…», — подумал он.
ЕЕ не оказалось дома.
Никто не отворил дверь.
Он ждал.
Темнело.
Серым закрасил улицу тягостный дождь. Пряча лица в поднятые воротники, проскальзывали прохожие вдоль закопченных стен. Проносились автобусы, исчезая в пелене.
Оранжевые бомбы апельсинов твердели на лотках, на всех углах тлели тугие их пирамиды.
Сопутствующие условия
Его должны были расстрелять на рассвете.
На рассвете — это крупное везение. Еще есть время.
Он лежал ничком в совершенной темноте. Вероятно, ногами к двери — швырнули.
Спина была изодрана в мясо и присыпана рыбацкой солью. Боль вывела его из забытья. Боль была союзником.
