Садриддин Айни - Рабы
Тут же стояла юрта, и возле нее, на возвышении, спало трое пастухов, подстелив верблюжьи попоны, а под голову положив ослиные седла. Вместо одеял они накинули на себя рваные халаты.
Устав за долгий день, пастухи спали крепко, на своем жестком ложе они видели более счастливые сны, чем снятся купцам на мягких постелях под шелковыми одеялами.
Давно перешло за полночь. Близился рассвет.
Собака вдруг вскочила. Повернулась мордой на восток, рыча, стала царапать землю передними лапами.
Потом подбежала к пастуху и опять, урча, поцарапала землю, но, видя, что все спят, она, вскочив на возвышение, потянула зубами полу одного из халатов. Пастух спал.
Тогда, убрав когти, она несколько раз царапнула лапой босую пятку пастуха.
Пастух проснулся и, сев на своей постели, стал протирать глаза. Собака сбежала с холма и, вытянув на восток морду, еще раз поцарапала песок лапами. Затем вернулась к пастуху и села с ним рядом.
Он засунул под язык щепотку наса,[100] накинул на голову халат, сошел с возвышения и посмотрел в ту сторону, куда указывала собака.
Ничего не было видно.
Он уже хотел вернуться к постели, но собака, зарычав, сделала несколько шагов к востоку и опять поцарапала землю.
Взглянув на нее, пастух понял, что в той стороне происходит что-то важное. Он лег в плотную глинистую ложбинку и приложил Ухо к земле.
«Кажется, кто-то едет верхом».
Он вернулся к возвышению, но не успел еще сплюнуть табак, как далеко на востоке, в мутном свете заходящей луны, показалось какое-то темное пятно.
Собака забеспокоилась.
Она то подбегала к возвышению, то возвращалась, рыча и царапая землю.
Когда стало видно, что это всадник, собака зарычала громче. Всадник, услышав ее рычание и увидев ее огромное тело, придержал лошадь и крикнул:
— Эй, брат! Придержите свою собаку!
— Цыц, на место! — ответил пастух. — Подъезжайте, она не тронет.
Собака, поняв, что пастух не боится этого человека, отошла и легла, внимательно следя за каждым движением прибывшего.
Произнеся приветствие, пастух подошел, чтобы взять у гостя лошадь.
— О, да это ведь Шакир-ака!
Всадник, приглядываясь, облегченно вздохнул:
— Кулмурад! Я из сил выбился, пока тебя искал!
Сняв с седла переметную суму и привязав лошадь, пастух пошел впереди гостя к возвышению. Остальные пастухи еще спали.
— Ну, рассказывайте, Шакир-ака, что случилось? Каким ветром занесло вас в наши края?
— Да ничего не случилось. Чтоб тебя повидать, я заехал к тебе домой. Тебя не было. Сказали, что ты в степи. Проехав такой длинный путь, я не хотел возвращаться, не повидавшись с тобой. Вот и поехал сюда.
— Ну, добро пожаловать! Уж скоро утро. Я выспался. Если вы не устали, посидим. Если устали, я вам постелю.
— Устать-то устал. Да у меня бессонница, едва ли я сейчас засну. Но прилечь было бы неплохо.
— У нас таких подходящих одеял и тюфячков нет. Если не боитесь вшей и клещей, ложитесь на мою постель. Если хотите на более чистое место лечь, песка вокруг хватит, — постелем ваш халат, а переметная сума — вместо подушки.
— И так лягу, — сказал Шакир, положив суму под голову и растянувшись на песке.
— А где же ваш халат? — посмотрел по сторонам Кулмурад.
— И не спрашивай. Дорогой мне его собака изорвала, я его оставил для починки у тебя дома.
— А! — засмеялся Кулмурад. — Потому-то вы и боитесь теперь собак. Но пастушья собака — это не то что деревенские псы, — те кидаются на всякого прохожего, а пастушья не тронет человека, если он мирно едет мимо. Она бросается, если увидит, что он — вор. Она хранит овечье стадо как зеницу ока.
— Оказывается, она лучше людей эмира.
Кулмурад удивился:
— А какое к ней имеют отношение люди эмира?
— Очень близкое, — ответил человек, которого пастух назвал Шакиром-ака. — Они нападают на людей, подобно деревенским собакам.
— На кого же они напали?
— На тебя, на меня, на деревенскую бедноту. Потом он пояснил:
— Мало ли притесняли вас при сборе урожая, при определении налогов! Мало, что ли, страдали вы от рук Урман-Палвана, Хаита-амина, Бозора-амина, а я на себе испытал, какова хватка у Сафара-амина, у Кузи-амина, у Джалалиддина-амина и у подобных им. Особенно с тех пор, как началась борьба между муллами и джадидами. Меня назвали джадидом и хотят убить.
— А правда, Шакир-ака, мы и то слышим разные разговоры: «джадид — кадым, джадид — кадым».[101] В чем тут дело? О чем идет спор?
— Как бы это тебе получше объяснить? — начал Шакир. — В Бухаре выступила группа молодежи и потребовала, чтобы вместо старых школ открылись новые школы, где учились бы по новому методу; чтобы прекратить торговлю худжрами[102] в медресе; чтобы обучение в медресе улучшить; чтобы были обложены земли налогом так, как земли Самарканда и Ташкента; чтобы доходам и расходам государства велся учет. Муллы, эмирские чиновники, сам эмир выступили против этих требований. Началась борьба, ее называют распрей между джадидами и сторонниками старого — кадымами.
— Ну, и кто же из них, по-вашему, прав?
— Конечно, джадиды! Их требования имеют в виду пользу народа.
— Я не понимаю, — покачал головой Кулмурад.
— Почему же ты не понимаешь? Здесь нет ничего непонятного.
— Вы сказали, что в их требованиях польза для народа. Непонятно мне, какая же польза народу от открытия новых школ вместо старых? Я по порядку буду спрашивать, ладно?
— Ладно. Какая польза от новых школ народу? Вот какая: из ста мальчиков, учившихся десять лет в старой школе, десять человек выходили полуграмотными, а остальные оставались неграмотными, даже не умели писать. А в новых они за полгода, ну, совсем неспособные за год, научатся читать и писать. Разве в этом мало пользы?
— Ну, хорошо, а зачем же нам столько мулл? Нам и те муллы, которых по старой школе школили, до смерти надоели. А из новой школы они посыплются на нас, как град.
— Эх! — с досадой махнул рукой Шакир. — Я говорил, что ты не поймешь!
— Это я говорил, что мне эта польза непонятна, а вы говорили, что непонятного ничего нет…
Совсем рассвело.
Проснулся и сел на постели второй пастух. Увидев чужого человека, он принялся расталкивать другого:
— Юсуф, Юсуф!
Юсуф, двенадцатилетний мальчик, поднялся, но, видно, сон не хотел отпускать его. Он спросил:
— Да сейчас разве надо пускать воду? Пастухи громко засмеялись словам подпаска. Смутившись от их смеха, Юсуф протер глаза. Шакир сказал:
— Теперь уж не стоит спать. Вскипяти кувшинчик да завари чай.
— Кувшинчик есть, но ни чая, ни чайника, ни пиал у нас нет.
— Ничего, чай у меня с собой. Когда вода закипит, бросим в кувшин несколько листиков чая и напьемся из больших чаш.
Кулмурад повесил кувшин над костром и раздул огонь. Сухое топливо — колючка и полынь — загорелось высоким пламенем. Искры сыпались в воду, языки лизали кувшин, взвиваясь к небу.
Шакир лежал, облокотившись на суму, и глядел на пламя, погруженный в свои мысли:
«Темные невежды. С невеждами ничего нельзя сделать. Они нас не поймут, и рассчитывать на них бессмысленно».
Кулмурад, войдя в юрту, налил в деревянную чашку молока и воды, бросил в нее три горстки муки и принялся месить тесто.
Вернулись пастушата, успевшие умыться. Кулмурад позвал:
— Камил!
Пастушонок подошел.
— Ты положи на песок побольше топлива и зажги, чтобы песок хорошенько накалился, пока подымется тесто. А Юсуф пускай поддерживает огонь, чтобы скорей вскипела вода.
