Садриддин Айни - Рабы
Положение его стало опасным: если он не удержится в седле на этом бешеном галопе, свора собак растерзает его в клочья.
Одна из собак вцепилась в хвост лошади, но получила страшный удар копытом. Другая вцепилась в полу халата, но удар рукоятью плетки сбросил ее, и, визжа, она от боли принялась тереть голову о песок.
Стая немного отстала, напор ее ослаб.
Всадник сумел сдержать коня и подправил полы халата опять под колени. Одна пола оказалась слегка порванной. Закрутил чалму, конец которой, размотавшись, висел за спиной, как хвост детского змея. Снова тронул коня.
Собаки уже не кидались, не лаяли. Урча, они смущенно возвращались назад, видно, признав себя побежденными. Всадник усмехнулся:
«Собаки подобны людям эмира, с той лишь разницей, что у одних четыре ноги, у других их две. Их не трогаешь, а все равно лезут, пока не надоест им, даже бегством от них не спасешься. Чем больше их боишься, тем яростнее они нападают…»
Наконец он заметил, что въезжает в деревню.
Он повернул лошадь в степь.
Снова его окружило молчание пустыни.
«Да… Если ты бросишься бежать, испугавшись их, — проиграешь. Надо дать им такой удар, как удар копытом, тогда разбегутся они. Кто может дать такой удар?»
Он не находил ответа на свой вопрос.
Он подумал:
«А если б поднялись крестьяне? Нет… — Он не надеялся на крестьян. — Нет… Сильны предрассудки. Муллы крепко держат их в руках. По знаку муллы они тебя самого растерзают в клочья. Невежественные люди, темный народ».
В душе у него росла безнадежность.
«От мулл меньше зависят рабы. Надо попробовать поговорить с ними».
Поравнявшись с полями Коко, он повернул коня в сторону, чтобы проехать подальше от этой деревни.
«Здесь хозяйничает Урман-Палван. Если его люди меня заметят, сделают все, чтобы меня схватить. Осторожно, друг, осторожно».
У селения Балаи-Руд всадник оказался возле какого-то сада, который был пощажен сыпучими песками.
В яме около шалаша конь всадника почуял кобылу и заржал. В ответ на ржание на краю ямы заворчала и залаяла собака, разбуженная появлением незнакомого всадника.
Кровь отлила от его лица. Сердце заколотилось:
«Это ж как раз напротив усадьбы Урман-Палвана!»
Жена садовника, проснувшись от конского ржания и от лая, толкнула своего мужа:
— Вставайте, отец, взгляните, там кто-то ходит.
Утомленный длинным днем работы, садовник лежал как убитый. Он лениво, с трудом поднял голову и взглянул на проезжего. Увидев, что тот едет своей дорогой, он ответил:
— Кто ж тут поедет? Кто-нибудь из крестьян, поливальщиков полей.
И едва голова его коснулась подушки, он снова заснул. Но всадник услышал его слова:
— …поливальщиков… Он нашел для себя щит.
«А в самом деле, — халат мой вчетверо сложен на седле. Я поверх старого халата опоясан кушаком. Чалма? Надо ее завязать по-деревенски. Да еще б спереди к седлу привязать мотыгу, а ручку засунуть под колено, как делают поливальщики, когда выезжают из дому… Если и теперь люди принимают меня за поливальщика, тогда уж никто не усомнится».
Когда вскоре его окликнул какой-то пахарь, он спокойно ответил на его вопрос:
— Я поливальщик…
И, не торопясь, проехал мимо.
Подъехав к деревне, занесенной песком, всадник слез с лошади. Разнуздав коня, он стреножил его, снял с седла халат, переметную суму и положил их в сторону. Ослабил подпругу, поднял халат и пошел в деревню.
Лошадь жадно набросилась на скудную траву, хрустя сухими, как сено, стеблями этой выгоревшей на солнце апрельской травы.
Селение казалось бедным и безлюдным.
С улицы виднелись полуразвалившиеся дома и дворики с невысокими обвалившимися стенами. Провалы в стенах, кое-где забитые колючкой, зияли тут и там.
Подойдя к одному из домов, путник остановился в раздумье.
Ворота оказались запертыми изнутри на цепь.
Однако легко было перепрыгнуть через невысокую стену двора: песка с улицы намело почти до самого верха стен.
Так он и сделал: не стучась в ворота и не подавая голоса, перебрался через стену во дворик и, зайдя за маленькую лачугу, трижды тихо позвал:
— Кулмурад! Кулмурад! Кулмурад!
— Кто там? — откликнулся женский голос. — Я знакомый. Кулмурад-ака спит?
— Его нет дома.
— А где он?
— Погнал после окота хозяйское стадо в Текинскую степь. А он вам зачем?
— Да ни за чем: ехал мимо, хотел его повидать. А вы не знаете, Рузи дома?
— И Рузи ушел с хозяйским стадом.
— А Сафар-Гулам?
— И его нет.
— Они все в одном месте?
— Где-нибудь поблизости друг от друга. Они все собирались в Текинскую степь.
— Так, если можно, возьмите у меня халат. Он порвался, надо его зашить. А я буду ехать обратно, заеду за ним.
— А когда?
— Думаю, завтра ночью.
— Только пораньше. А то без мужчины страшно, если так поздно заходит незнакомый человек.
Женщина, говоря это, протянула из-за угла руку и взяла у проезжего халат.
— Простите, сестра! — сказал он виноватым тоном, стыдясь за столь позднее посещение. — Всего хорошего!
— Ворота-то закройте за собой! — Видно, она сердилась, что нарушили ее крепкий сон.
— Ворота заперты. Я их не открывал. Я через стену. И тем же путем он вернулся на улицу.
А она, растянувшись на своей постели, с удовольствием подумала:
«Хорошо еще, что у нас ни козы, ни барана. А не то перелез бы через стену, как этот человек, какой-нибудь вор и украл бы козу, а я бы спала и не услышала бы…»
И ей стало так уютно и спокойно, что и сон ей приснился какой-то спокойный и теплый.
А путник вскоре дошел до лошади, которая все еще хрустела травой, вскидывая спутанные ноги.
Затянув потуже подпругу и взнуздав лошадь, он вскочил в седло и рысью поскакал к Текинской степи.
4
Серый свет закатывающейся луны усиливал безнадежное уныние степи.
В ложбинах между песчаными холмами кое-где грядками тянулись мелкие камешки, занесенные сюда весенним потоком с далеких гор. Они сухо хрустели под копытами.
Травы выгорели еще за время жаркой, сухой весны. Скот мог кормиться сухой, как сено, полынью, колючками да засохшими листьями каких-то трав, разобраться в которых было уже трудно, но скот привык к таким пастбищам и наедался вдоволь.
На ночь стадо загоняли в ямы, по краям обсыпанные камешками с колючкой.
Усталый и сытый, скот безмолвно спал. Лишь ягнята, тычась мордами в теплые животы овец, нарушали их мирный сон.
Возле загона, на одном из холмов, большая, ростом с гиссарского барана, лежала собака.
Хотя она и дремала, но вся, каждым кончиком густой шерсти, чувствовала малейший шорох, малейшее движение вокруг.
Бесшумный бег ящерицы или мыши заставлял пса подняться, вслушаться, внимательно оглядеться вокруг.
Невдалеке от ямы оставили на ночь двух верблюдов, связав им колени шерстяным арканом. Рядом дремали два стреноженных осла.
Верблюды жевали брошенную им колючку. Пушистые нежные губы брали ветку, усыпанную острыми, как иглы, шипами, и жевали ее так легко, как беззубый старец пережевывал бы жирную, рассыпчатую халву. Ослы с наслаждением грызли жесткие высохшие стебли, как дети куски сахара.
Тут же стояла юрта, и возле нее, на возвышении, спало трое пастухов, подстелив верблюжьи попоны, а под голову положив ослиные седла. Вместо одеял они накинули на себя рваные халаты.
