Садриддин Айни - Рабы
Кулмурад поставил на очаг большой котел, вылил в него три больших чашки молока и раздул огонь.
Из юрты он принес маслобойку, горшки с кислым молоком, вылил молоко в маслобойку и принялся за сбивание масла.
— Много молока дают ваши овцы? — спросил Шакир.
— Откуда ж много! Часть овец уже не доится.
— Почему?
— Зима была сухая, снега не было. Весной тоже дождей почти не выпадало. Все пересохло в степи. Скот очень исхудал. Не успели овцы выкормить ягнят, как молоко пропало. И те, у которых ягнята пошли на шкурки, тоже молока не дают. Только от овец, которых мы на ночь загоняем в другой загон, надаивали поутру два-три горшка.
— Для вас-то хватит.
— Для кого это?
— Для вас троих.
— Нам-то хватало бы. Но ведь хозяин не оставляет для нас.
— Что же он говорит?
— Масло и сыр требует.
Кулмурад, сильно ударяя веселкой в маслобойке, продолжал:
— И хоть мы, оставляя свои глотки сухими, все сдаем хозяину, он нами недоволен. Раз в неделю приезжает сюда и каждый раз спорит об этом молоке, масле, твороге, сыре. Надоело до смерти! Ему дела нет, что год выпал засушливый. Уезжая, всегда, как сумасшедший, кричит: «Почему в прошлом году каждую неделю было столько-то масла, столько-то творогу, столько-то сыру? У вас, кричит, глаза несытые, вы никак не налопаетесь!»
Шакир уже спал, убаюканный мерным стуком веселки и неторопливым рассказом Кулмурада, полным обиды и горечи.
6
Вспотев под горячим полуденным солнцем, Шакир проснулся.
Он увидел, как в тени юрты Кулмурад, смеясь, рассказывает что-то Рузи и Сафар-Гуламу.
Прислушавшись, Шакир понял, что речь идет о нем и что над его словами смеются.
Затаив обиду, Шакир подумал: «Дурак, невежда». Но, встав, он приветливо сказал:
— Ого, я часа три-четыре поспал!
Он умылся из тяжелого кувшина и поздоровался:
— Как ты поживаешь, Рузи? А как ты, Сафар?
— Слава богу! Слава богу! — отвечали пастухи. — А вы как?
— Слава богу, хожу пока по земле!..
Кулмурад перенес верблюжью попону в тень юрты и расстелил ее там.
— Проходите сюда, в тень.
Шакир сел на попону, а пастухи остались сидеть на земле.
— Садитесь сюда! — позвал Шакир.
— Человек из праха создан. Не беда, если и посидит на земле, — ответил Рузи.
— Я-то ведь тоже создан не из верблюжьей попоны.
— Вы гость! — сказал Сафар-Гулам. — «Гость выше твоего отца», как говорится.
— Ну, если ты меня столь почтил, будь здоров! — пошутил Шакир, обернувшись к Кулмураду.
Кулмурад наливал в котел воду из глиняного кувшина.
— Будьте и вы здоровы за то, что пришли проведать друзей и забытых родственников! — серьезно ответил Кулмурад и насыпал в котел чашу промытой джугары.[103]
— Но твои вши и клещи меня тоже почтили. Я во сне их не замечал, а сейчас все тело зудит. И весь я покрылся красными пятнами и волдырями, как от лихорадки.
— Простите, Шакир-ака, — серьезно ответил Кулмурад, — я ведь предупредил вас. Теперь вы, может быть, поняли, что хоть нас они и не заедают до смерти, но надоедают хуже смерти.
Рузи внимательно посмотрел на Шакира:
— Постарели вы, брат Шакир, в бороде уж и седина есть.
Шакир захватил в руку свою большую бороду, округлявшую его белое веснушчатое лицо, и, осмотрев ее, сказал:
— Что ж, пора. За пятьдесят перевалило. И то хорошо, что черных волос у меня пока больше, чем седых. А тебе, Рузи, сколько? У тебя ведь тоже уже проседь.
— Сорок пять. Меня не годы состарили. Работа тяжелая, сам всегда наполовину голодный…
— Мне двадцать семь, — сказал Сафар-Гулам, хотя никто не спрашивал его о возрасте. — Но если б я дал бороде расти, как она хочет, в ней было бы седых волос больше, чем черных. Чтоб не огорчать вашу невестку, я каждое утро выщипываю из бороды все седые волосы.
Невесткой собеседника, по старому обычаю, называли свою жену, ибо не принято было говорить о своей жене при посторонних мужчинах.
Кулмурад снял с головы ветхую тюбетейку и показал голову:
— Вот до чего я дошел в свои двадцать шесть лет!
Все засмеялись: от затылка до лба голова Кулмурада была голой, а кожа, загорев, отливала, как раскаленная медь.
— Хорошо, что у тебя волосы вылезли сами. А не то тебе пришлось бы их выщипывать вроде меня. Наверняка их лучше выщипывать из бороды, нежели из головы, — сострил Сафар-Гулам.
— Ты переносишь мучения ради красоты! Это похвально для молодожена. Но потом перестанешь выщипывать свою бороду, вот увидишь, — ответил Кулмурад.
— Ты недавно женился? Желаю тебе счастья! — поклонился Шакир Сафар-Гуламу.
— Спасибо за поздравленье! С год уже женат.
— Как же это ты?
— Не спрашивайте! Мне было пятнадцать лет. Бай взял меня работать и обещал, что за это женит меня. Десять лет я на него работал, но о женитьбе ничего не было слышно. Я уже хотел бросить у него работу и уйти. У бая в доме была девушка. Во время засухи, когда ей было десять лет, бай купил ее за пуд джугары у моих родственников. Она у него работала десять лет, но о свадьбе бай и не заикался. Когда я сказал, что уйду, он поневоле просватал ее за меня. Я еще два года проработал. Но, вижу, бай молчит. Я рассердился и снова решил уйти. Тут в это дело вмешались старики и старшины и уговорили бая, отдали мне эту девушку, но с условием, что я проработаю у бая еще десять лет.
— Ведь дом твоего отца на улице Рабов развалился. Где ж вы с ней живете?
— Она до сих пор в доме бая доит коров, ходит за скотом, варит еду, печет лепешки. А я круглый год в степи со стадом. В три, в четыре месяца раз хожу в деревню. Спим на сеновале. А утром вымоешься в реке и опять в степь.
— Хоть мы потомки освобожденных рабов, а живем не лучше, чем наши деды и отцы-рабы, купленные на золото. И они жили так же, не вижу я разницы! — сурово сказал Кулмурад. — И тогда хозяева говорили, что раб, который много времени проводит с женой, плохо работает.
— Давно ты не был в деревне?
— Уже сорок пять дней! Просил хозяина отпустить меня на день. Он говорит: «Пойдешь в пятницу». Наступила пятница, приехал хозяин, я собрался, а он — мне: «Ты куда?» — «В деревню». — «Нет, сегодня не надо, там неспокойно». — «Что неспокойно, что случилось?» Он сказал, что в Бухаре поссорились кадымисты с джадидами, джадиды потребовали у эмира свободы, а эмир их разогнал, а несколько человек убил. Я спросил у хозяина: «Какое мне дело до Бухары?» А он мне ответил: «От эмира и кушбеги на имя четырех правителей туменя пришло письмо, и там сказано, что надо быть осторожными со всеми дурными людьми, а особенно с теми, которые из рабов. А раз ты из рабов, не надо тебе туда ходить».
Сафар-Гулам взглянул на Шакира.
— Да, еще вот что: по словам Урман-Палвана, нашего бая, судья говорил старостам об опасных людях и назвал вас. И сказал: «Если вы где-нибудь увидите Шакир-Гулама, тут же его хватайте!» В чем дело? Разве вы сделали ему что-нибудь дурное?
— Он стал мне врагом после того, как я выступил против амлакдара и сказал, как он собирает подати. И меня ловят еще потому, что я присоединился к джадидам.
— Эге, вон в чем дело! — удивились и Сафар-Гулам и Рузи. Кулмурад, занятый своим котлом с похлебкой, перемешал ее и подошел, с удивлением глядя на Шакира.
— Про джадидов говорят, что они неверные. Как же вы могли присоединиться к ним?
— Пустые слова! — ответил Шакир, но слегка смутился. — Джадиды такие же люди, как и мы с вами. Дети мусульман и сами мусульмане. Они добиваются того, что будет полезно для людей. Но их требования невыгодны эмиру, его придворным и муллам, вот они и объявил и джадидов богоотступниками.
