Лейла Элораби Салем - Григорий Отрепьев
Наконец, проснулся сам царь. Потянувшись под одеялом с блаженной улыбкой, он взглянул на Марину и проговорил:
– Доброе утро, прекрасная царица! Как спалось тебе?
– И тебе доброе утро, император Димитрий. Лучше, чем с тобой, мне никогда не было.
Григорий чуть приподнялся на локте и поцеловал жену в высокий чистый лоб. Царица смотрела на него своими большими, красивыми точно ночи глазами, в которых переливался дневной свет. В такие моменты она была необычайно хороша собой своей юной красой.
Необходимость встречать гостей, которые уже прибыли на пир, заставили молодоженов подняться с постели. Приняв ванну, царь и царица облачились в дорогие, на европейский манер, одежды, сверкающие драгоценными камнями и жемчугом. На Григории был красный гусарский кафтан, украшенный золотыми пряжками, мантия такого же кораллового цвета дополняла благородный вид государя. Марина же была одета во французское пышное платье серебристого цвета с большими, расшитые по подолу, жемчужинами, на голове у нее красовалась дорогая королевская тиара, которую она привезла из Польши. Царскую чету сопровождали немецкие алебардщики, польские гусары да чернокожие карлики.
Гости: бояре, паны, родственники молодой царицы – все были в сборе, сидевшие за одним длинным столом. Не было лишь послов от короля Сигизмунда, которых Григорий приказал не допускать к пиршественному залу, окончательно поссорившись с ними из-за императорского титула, которым его никак не хотели величать надменные поляки.
Музыка гремела из дворца, раздаваясь по всей округе. Прекрасные польские дамы да надушенные надменные паны кружились в танце, что вызвало недовольство русских бояр, для которых подобное было верхом безтактности и разврата. Привыкшие видеть в женщинах покорных затворниц, лишний раз боявшихся выйти из горницы, русские аристократы не понимали поляков, которые не только позволяли женщинам присутствовать на пиру, но даже брали их за руки и держали за талии.
– Стыд и срам! – проговорил один из бояр, верный сподвижник Шуйского.
– Некогда наш государь желал сравниться с самим царем Навуходоносором, но сам подвергся тщеславию, бахвальству и разврату словно Валтасар. Да и сам пир похож на Валтасаров. Боюсь, как бы не разделить нам судьбу несчастных халдеев, коих покорили персы во главе с Киром Великим, – вставил реплику Татищев.
Неподалеку от них сидел Иван Хворостинин. Он то и дело отпивал из чаши вино, некоторое время гонял его во рту, потом медленно глотал. По его опухшим глазам и бледному виду было заметно, что юный князь в последнее время пьет не переставая, оттого и муторно ему внутри. Одетый в щегольский наряд по европейской моде, молодой человек откинулся на спинку стула, положил ногу на ногу и ответил:
– Пока вы рядите, какой царь плохой, Димитрий Иванович тем временем скрепляет отношения между Россией и Речью Посполитой, предотвращая новые войны, а вы, старые глупцы, живете прошлым, не понимая, что настали иные времена.
– Ну-ну, – проговорил Василий Шуйский, – придержи язык, сосунок! Не тебе нас учить.
– Ха-ха, – рассмеялся Иван, – долго вы жили, а ума не нажили. Кому сейчас нужны ваши старые традиции? Скоро будет открыта первая Академия, молодые люди отправятся в путешествие по заграницам, увидят мир, познакомятся с новыми людьми, выучат языки. А вы будете как и раньше сидеть в своих убогих комнатенках и читать старинные летописи о прошлых богатырях, которые ходили полонить врагов, коих на самом деле и не было.
– Слушай, ты! – Татищев вскочил с места, готовый в любой момент ринуться с кулаками на юношу, сидящего не по-русски.
Но что Иван! Большинство бояр были озлоблены новым введением: молодой царь приказал вместо ложек подать к столу вилки, считавшиеся у православных орудием дьявольским. Сам же Григорий, изящно держа вилку, ел телятину, южные фрукты, брезгуя яблоками и грушами, приказал подавать французские вина, фаршированных по-итальянски куропаток, взбитые в белках сливки, украшенные большими ягодами – такие угощения с радостью воспринялись иноземцами, русские же с опаской принялись за еду, до последнего не желавшие отведать «латинянскую» кухню.
Григорий, захмелев, поставил чашу на стол, пролив вино. Он громким голосом засмеялся и крикнул:
– Эй, вы, скаморохи, а ну-ка покажите свои представления, а то у нас кусок уже в горло не лезит от тоски!
Бояре переглянулись. Царь вскинул голову, из-под лобья посмотрел на них и проговорил:
– Некогда, почти год назад, один из моих бояр решил свергнуть меня с престола, однако же я не стал казнить изменника, ибо как государь брезгую подлецами!
Все разом протрезвели, наступила зловещая тишина. У многих из гостей кусок застрял в горле, никто не решался вступить с царем в спор. Бояре молчали, однако не всем им предназначались слова, а Василию Шуйскому, который втянул голову в шею и потупил взор.
– Однако, – продолжал Григорий, горячась все больше и больше, – не только лишь бояре злят меня. Взять хотя бы Сигизмунда, короля польского. Обещал помочь мне, а сам даже на свадьбу не явился. Вот глупец-то!
Среди поляков послышались голоса возмущения. Воевода Юрий Мнишек, который до этого чувствовал себя неважно, поднялся с места и, подойдя к зятю, проговорил:
– Государь мой, негоже вести такие речи о том, кто помог тебе в трудную минуту.
– Правда твоя, воевода, – отозвался тот, – я слишком погорячился. Однако же, что могу сказать? Есть правители еще более глупцы, нежели Сигизмунд. Например, германский император Рудольф: ну затворник затворником. Я же предпочитаю риск, веселую жизнь. Ведь земной путь наш краток, так зачем же омрачать его бесполезной скорбью!
Григорий смеялся один, остальным было не до шуток. Царь в своих речах не пощадил даже папу римского и отца-бернардинца Франтишека Помасского, некогда наставившего его в духовной беседе в Самборе. Государь в конце окончательно разгорячился, его лицо пылало жаром, глаза блестели злорадным огнем. Никто, даже Марина Мнишек, не решалась подойти к нему, ибо в тот момент он не мог контролировать себя. Лишь один человек – Иван Хворостинин, медленно подошел к нему и с поклоном проговорил:
– Позволь, государь, проводить тебя в уборную? Оставь на время пиршественный зал.
Басманов, сидящий по правую руку от царя, недовольно взглянул на князя, но тот даже не удостоил его взглядом. Царь покорно поднялся с трона и, ничего не говоря никому, отправился следом за князем. В это время Василий Шуйский подал тайный знак своему человеку, и когда тот подошел, наклонился к его уху и прошептал:
– Иди следом за ними да проследи, о чем они будут говорить.
Тот склонил голову и, пользуясь всеобщей сумятицей, пошел следом за молодыми людьми.
Иван привел Григория в уборную, прикрыв за собой дверь. В высокое решетчатое окно падали косые лучи света, разделявшие комнату на несколько частей. Князь достал из кармана гусиное перо и передал его царю:
– Очисти свой желудок, государь. Ты выпил слишком много вина, оттого разум твой помутился.
– Я не пьян, Ваня, – устало проговорил тот, – мне просто все надоело и я высказал то, что давно копилось у меня в душе. Сейчас мне гораздо лучше.
– Да только нажил ты себе врагов, коих и без этого у тебя предостаточно.
– Ах, – махнул тот рукой, – знаю я все. Пусть они убираются все к черту!
Впервые Иван заметил, как сильно устал Григорий. Глубокие тени залегли под глазами, некогда большими и красивыми, ныне же тусклыми и грустными. Высокий молодой лоб прорезали две морщины, придававшие царю больший возраст. Молодой государь сел на скамью и подпер руками голову, его взор блуждал по каменным плитам уборной, словно они вызывали какой-то интерес, а на самом деле царь не был занят ничем, никакими мыслями.
– Что с тобой происходит? – нежным голосом спросил его Иван, садясь подле него на корточки и взяв его руки в свои.
– Худо мне, княже, чувствуя я, что черные тучи сгущаются надо мной, и боюсь я, как бы не расстаться мне с жизнью. Раньше я думал, – Григорий вдруг замолчал и из глаз брызгнули слезы, тело сотрясли рыдания, – раньше я думал, что стоит мне взойти на трон и взять в жены Марину Юрьевну, как все проблемы исчезнут сами собой. Ах, какой я был глупец! Сейчас же я понял, что иной раз мечты так пусть и оставались бы мечтами.
Ивану стало жаль этого несчастного человека, который запутав всех вокруг, в конечном итоге запутался сам, да только дороги назад уже нет.
– Вставай, царь, – промолвил тот.
– Почему царь? Видишь, и ты изменился.
– Ни чуть!
– А почему тогда ты не называешь меня как раньше? Скажи хоть одно ласковое словечко, хотя бы обними меня. Ты даже не знаешь, как сильно я тебя люблю!
– Я знаю, – князь обвил его шею руками и покрыл заплаканное лицо горячими поцелуями. Григорий слегка улыбнулся: ему стало заметно легче.
