Лейла Элораби Салем - Григорий Отрепьев
Под утро Арсений, не спавший всю ночь, вбежал в покои Петра Басманова и, разбудив его, тихим голосом проговорил:
– Милостивый боярин, не гневайся, а только дай сказать тебе что-то очень важное!
– Что случилось? – сонным голосом спросил тот, все еще находясь между сном и явью.
– Шуйский вместе со своими сподвижниками хотят убить царя. Против Димитрия Ивановича заговор.
– Какой заговор? С чего ты решил? – Петр вскочил с постели, не зная, что делать.
Юноша в подробностях перессказал тайный разговор заговорщиков, целуя крест и крестясь в знак правдивости слов своих.
– Ты не врешь? – с подозрением проговорил Басманов.
– Господом Богом клянусь! Сам все слышал, да испугался тут же сообщить тебе об этом.
Боярин стоял подле окна, невольно залюбовавшись предутренним рассветом. Солнце медленно всплывало из-за горизонта, окрашивая небо в золотисто-розовый цвета. Купола храмов и крыши домов блестели в утренних ярких лучах. Оторвав взор от дивного зрелища, Петр сказал самому себе:
– Все таки это случилось.
– Что? – переспросил удивленный Арсений.
– А, ничего, – махнул ему рукой Басманов и приказал немедленно выйти из комнаты, дабы он смог переодеться.
В этот погожий весенний, по-летнему теплый день, Григорий Отрепьев принимал у себя лапландцев, принесших ему ежегодную дань. Одетые в смешные остроконечные шапки, в теплых, ярко расшитых одеждах, в высоких сапогах с загнутыми носами, жители Севера выглядели несколько смешно на фоне дворцовых палат и высшего света, одетого в изящные гусарские костюмы.
Марина, вопреки обычаю, восседала на троне рядом с царем. На ней красовалась золотая корона, голова не покрыта, французское светло-зеленое платье плотно облегало ее осиную талию и тонкие ручки, на которых, переливаясь всеми цветами радуги, блестели браслеты и перстни с драгоценными камнями. Григорий, тоже весь в златотканных одеяниях, тихим шепотом переводил слова, сказанные через переводчика послом саамов:
– Они рады приветствовать царя и царицу в добром здравии, готовы служить верой и правдой императору Димитрию Ивановичу. В знак почтения они прислали дань, что возложена на них, и подарки.
Слуги внесли в тронный зал шкуры пушистых зверей, оленьи рога, замороженную северную рыбу и многое другое. Глядя на скромные дары, царь слегка усмехнулся – не многое получишь от жителей Севера, но то, что лапландцы платят дань и служат ему опорой, уже неплохо.
Петру Басманову в те дни так и не удалось поговорить с царем, который был занят тем, что общался с послами, развлекал их пирами, медвежьей охотой, по вечерам устраивал балы с танцами, на котором присутствовали в основном поляки со своими дамами.
Поздно вечером перед сном молодой государь, наконец-то смог снять новые подкованные сапоги, которые сильно натерли ноги, и обуть привычную мягкую кожаную обувь на плоской подошве, в которой он отправился в недостроенный дворец царицы, что примыкал к его хоромам.
15 мая лапландцы уехали, Григорий, наконец, смог уделить время для разговора с преданным ему вассалом. Басманов наклонился к уху царя и проговорил:
– Государь, будь осторожен, против тебя устроен заговор.
Молодой человек искоса взглянул на него, его глаза сузились от смеха, махнув рукой, он ответил:
– Поди ты, Петр, вина много выпил. Кто может устроить против меня заговор? Есть ли на свете такой человек, который сможет встать на моем пути?!
Подобное бахвальство разозлило боярина, но он сдержался и только и мог, что сказать:
– Горе тебе, что не слушаешь, что говорят. Ты, царь, сам себе погибель создаешь.
Григорий промолчал – не хотелось спорить с человеком, на которого он надеялся в трудную минуту.
А на следующий день к нему с тем же предостережением пришел Юрий Мнишек. Он поведал затю, что московские бояре безцеремонно входят в дома поляков, устроивают там допросы, пока что никого не тронули, но не известно, что будет дальше.
– Я и слышать не хочу об этом! – воскликнул Григорий. – Я не терплю доносчиков и наказывать буду их самих.
Подобные слова оскорбили гордого воеводу. Подойдя вплотную к зятю, который был на целую голову ниже его, Юрий Мнишек проговорил:
– Ведомо ли тебе, государь московский, что творится вне стенах дворца? Ты наивно полагаешь, будто я печусь о твоей жизни? Отнюдь нет. Я думаю о судьбе своей дочери Марины и не хочу, чтобы с ней что-то случилось.
– Не забывай, пан, – ответил тот, отступив на полшага назад, – отныне Марина моя супруга и я как муж несу за нее ответственность.
– Твоя ответственность – полная безответственность! Вчера о заговоре тебе доложил пан Басманов, сегодня мои люди подтвердили его слова, а ты вместо того, чтобы принять хоть какие-то меры, как сделал бы иной государь, беспечно проводишь время в пирах, устраиваешь балы. Одумайся, чем это может грозить тебе.
– Я уже не маленький мальчик, чтобы учить меня уму-разуму. Поди отдохни, пан, а вечером мы поговорим с тобой наедине. Прошу тебя.
Юрий Мнишек усмехнулся:
– Вечером по твоему приказу будет дан бал, на который ты пригласил сорок музыкантов. Опять вино будет литься ручьем, когда мы еще как ни сейчас сможем поговорить?
Григорий устало вздохнул и опустился в кресло, расстирая руками виски.
– Прости меня, вельможный пан, – сказал он ровным, спокойным голосом, – я просто очень сильно устал.
– Тебе нужно отдохнуть, государь, бледный ты стал в последнее время. Может быть, позвать лекаря?
– Нет… нет, спасибо…
Ему не хотелось принимать уже ничего от Мнишека, с которым в последнее время испортились отношения. Как-то после свадьбы воевода попросил царя заплатить большую сумму денег золотыми монетами польской охране, на что Димитрий Иванович ответил:
– Вельможный пан должен понимать, что государь московский не царь Мидас, умеющий одним лишь прикосновением превращать все в золото. Мне и так пришлось потратить большую часть казны на царицу и свадебные подарки. И если сейчас я проявлю такую щедрость, то не сносить мне головы.
Юрий спорить с ним не стал, однако затаил обиду. И если бы ни Марина Мнишек, он уже давно бы покинул пределы России.
После разговора с тестем Григорию не хотелось никого видеть; настроение было испорчено, все раздражало. Даже не хотелось говорить с царицей, которая в этот момент сидела перед зеркалом, примеряя новые украшения, а ее служанки готовили новое роскошное платье. Царь быстрым шагом направился в сад, где находилась конюшня. Среди породистых лошадей лишь один Черныш встретил хозяина веселым ржанием. Подойдя к любимцу, Григорий пригладил его гриву, ласково провел рукой по морде. Жеребец, играя селезенкой, стал рыть копытом землю и как-то странно толкать его в спину.
– Ну что ты? Успокойся, успокойся, – приговаривал царь, гладя его по холке, удивленный непонятным поведением коня.
Черныш, метая пронзительный взгляд карих глаз, тыкался мордой в волосы Григория, словно предчувствуя приближающуюся беду. Государь призвал к себе конюха и проговорил:
– Черныш странно себя ведет, боюсь, не заболел ли он. Проследи за ним.
– Как прикажешь, мой царь, – с поклоном произнес тот и, взяв коня под уздцы, повел обратно в конюшню. А царь тем временем раздосадованный вернулся во дворец.
Вечером как и предсказал сандомирский воевода, состоялся пышный бал, во всем дворце звучала иноземная музыка, танцевали иноземные танцы, Марина, вся в драгоценных камнях, беспечно кружилась в мазурке с панами – Григорий отказался танцевать, странное предчувствие поселилось в его душе. Устало встав с трона, он длинными коридорами отправился в комнату Ивана, дабы поговорить с ним наедине.
Молодой князь радужно принял царя, крепко обняв и поцеловав его в губы. Вместе они провели весь вечер, но даже это не помогло Григорию избавиться от чувства тревоги. Одевшись, он встал с кровати и проговорил:
– Прости, Ваня, но мне нужно идти в опочевальню своей жены, она давно ждет меня.
– Ты придешь завтра? – тихо промолвил тот и крепко сжал кисть руки царя, не желая отпускать его, из глаз князя брызгнули слезы, словно он предчувствовал, что видит Григория в последний раз.
– Ты чего? – тихо спросил царь, смахивая с его щек слезы. – Полно тебе, княже, убиваться. Завтра я снова приду к тебе, обещаю.
Иван продолжал тихо всхлипывать, видя как Григорий отворил дверь и вышел из комнаты. Дверь снова захлопнулась, поставив непреодолимую черту между ними.
Той же ночью, когда царь с царицей почевали в новом дворце, князь Василий Шуйский с именем государя сократил царскую охрану до тридцати человек, приказал открыть тюрьма и раздать преступникам топоры и мечи. Подъехав к одному из домов, Шуйский постучал в двери. Из дома вышел человек в ночной длинной рубахе. Князь сказал ему, передав мешочек:
