Наталья Головина - Возвращение
Глава восемнадцатая
Российские перепутья
Было много до предела трудных вопросов, которые должен был решить для себя Герцен, направляя деятельность своей типографии.
Россия вступила в Крымскую войну. Бойкое намерение царского правительства укрепить и раздвинуть придунайские границы повлекло за собой втягивание в конфликт Турции; далее войну Петербургу объявили Англия и Франция. Вести книгопечатание на вражеской территории — на такое нужно было решиться. Но Герцен верил, что чистота намерений все превозможет.
Молчать же о крымской трагедии было бы пособничать неслыханному человекоубийству и казнокрадству на крови…
Поражение николаевской армии в войне неотвратимо приближалось и было подготовлено изнутри. Решающих побед союзных против России войск не было, но страна медленно истекала кровью. Полураздетая, с нехваткой снарядов и провианта, со штабной бестолочью, русская армия тем не менее показывала удивительную храбрость, чудеса стойкости. Столь же баснословным было и воровство в ее верхах… Угроза поражения не могла не всколыхнуть Россию, скупые сведения о размахе хищений проникали даже и во внутреннюю печать.
Был вскрыт сговор интендантов, продававших перевязочные средства англичанам. Горстка врачей принимала непрерывный поток раненых, медики спали по три часа в сутки. Сестры-доброволицы застрелили аптекаря-вора…
Не хватало госпиталей, корпии, даже носилок. Тысячами заполнялись «скорбные листы». Дальше уже не стало возможности их оформлять. Огромное количество раненых оставалось на поле сражения.
Впереди — гибель русского флота, трехсотсорокадневное мужество осажденного Севастополя, поражение под Евпаторией; в 1855 году последовала похожая на самоубийство смерть Николая I… Даже самые осторожные в российском обществе постепенно склонялись к мысли, что именно бедствия и поражения приведут в конце концов к переменам внутри страны — тезис, постоянно высказываемый в изданиях Вольной типографии.
Несмелая наша родина! Севастопольский солдат, израненный, но твердый как гранит, испытавший свою силу, неужели он все так же подставит свою спину под палки? — спрашивал себя Герцен. Что же будет с Россией дальше?
Как нужны были вести из дому! Скажите, бога ради, не раз обращался он в письмах к московским друзьям, что заставляет всех вас хранить со мной такое полное молчание?
Сначала ему казалось совершенно невозможным работать без их помощи. Но пусть так. Хотя бы и без них!
У него созрел замысел регулярного издания «Полярной звезды». Необходимо выступать чаще, энергичнее!
Англию посетили великие княжны Мария и Ольга, и русский посол преподнес им по экземпляру «Крещеной собственности» — новой герценовской брошюры, она — своего рода достопримечательность. И популярная британская газета «Лидер» извещала читателей: «С каждым днем Лондон все более становится мировым центром умственного движения. Знаменитый русский эмигрант г. Герцен (известный на родине под псевдонимом Искандер) основал здесь на собственный счет русскую типографию».
…Не столь уж давно была пора, когда университетские лекции Грановского встречались криками, овациями. И когда даже салонные дамы толковали об истории и философии. Кануло. Вновь теперь привычно замещено ужинами, балами. Москва становилась почти провинциальной. Белинский писал когда-то саркастически о том, что реакция никогда не бывает умеренной. Ущемление высоких сторон жизни приводит к выпячиванию противоположных. Публичные лекции Тимофея Николаевича были теперь редки, убывал интерес к ним.
Вечером Грановский собирался отправиться в клуб на пару со старинным своим «двусмысленным» другом Василием Петровичем Боткиным (тот не раз передавал, с прибавлением от себя, нечто сказанное за спиною, втравливал его в пустоговорение и дрязги). Ну да с кем же общаться?
Василий Петрович вызвался свести его с издателем, собиравшимся затеять новый журнал. Ему, может быть, подойдут статьи Тимофея Николаевича об Испании — там в средние века были конституционные формы, до которых еще расти современным обществам. Переговоры оказались в своем роде примечательными: Грановский, устало и терпеливо улыбаясь, говорил о парламентских институтах, издатель — о цене, благо еще, что извинился: только начинает дело, стеснен в средствах…Журнал так и не будет дозволен, и издатель канет куда-то.
Засиделись до замены свеч. С началом Крымской войны воск в свечах стал скверным и чадно истаивающим, добротный шел на литейное дело; но и пушки были также плохи, их разрывало на бастионах Севастополя, калеча заряжающих.
Было уже за полночь. Тимофею Николаевичу вспомнилась жена Лиза — с доверчивой улыбкой и воспаленным в последнее время румянцем. Воспоминание слегка согрело его. Лиза всегда бессонно ждет его возвращения и от беспокойства не может заниматься рукоделием или читать, сидит за столом в его кабинете, положив в круге света голову на исхудавшие руки.
В любую его отлучку из дома провожает его, будто в Питер. Он знает ее чувства в эти ожидания: отделена ее половина и ей тоскливо одной, ну да ладно, она потерпит… но с ним что-нибудь случится! Не ошиблась: с полгода назад занесло на повороте дрожки и его внесли в дом на руках, после двух месяцев болезни осталась на виске западина, которая, говорят, почти не портит его, но, когда пристав с избитым им извозчиком внесли его в дом, он запомнил ее остановившиеся глаза…
Когда они поженились (тринадцать лет назад), она была необычайно юна и робка, даже не на свои семнадцать лет. Ему пришлось негласно отстаивать свой выбор перед друзьями.
В душе его он также совершился непроизвольно, но и сложно.
Он был влюблен в другую, предчувствовал беды от ее властности, порой подолгу не решался ездить к ней, но не мог освободиться от своей привязанности — есть ведь такая вещь: вчувствоваться во что-то; ну а Лиза в знакомом еще по годам его учебы в Германии семействе немца-аптекаря была безыскусно проста и, неожиданно, если привыкнет к собеседнику и не робеет, умна, а сама — подросток, прозрачный и белокурый, угловатый, высокий и чуть горбящийся, можно было ее вышивки похвалить и даже — настолько он видел в ней ребенка — поделиться муками своей той любви… Молодому историку, еще не нашедшему тогда своего круга в Москве, было одиноко.
Как вдруг выяснилось, что Лиза взрослая и л ю-б и т. Ласковыми насмешками над ним (его одного она не боялась; в доме отца привыкла быть невидимой и неслышной) она заставила Грановского вглядеться в себя, посмотреть на нее иначе.
Он думал тогда, все еще не очень веря, что их союз может осуществиться: если бог не откажет мне в ней!.. Еще не встречал подобного характера, сочетающего в себе доброту и колкость, ум и великодушие. Он ведь не будет когда-либо богат — она понимала это. Загадал: если благословит отец!.. Хотя почему бы тому не благословить? Грановский-старший, проигравшийся, нищий к старости помещик, затерял было письмо сына — долго не приходил ответ.
Суть же его загадываний была в том, что сам Грановский сомневался: органично ли это — взаимное тяготение ума и чувств, но без кружения головы?.. Ошибки не произошло. Солидарно и заговорщически вглядывались они затем в окружающих и предсказывали: вот те-то начали страстью, но года через три будут ездить по гостиным врозь и тяготиться друг другом.
О, как потом все оценили Лизу, поначалу считалось — «девочку» и «тень»: полагали, что она его создание.
Но Лиза, по-видимому, догорает… Она быстро утомляется в последние годы, и у нее появилась принужденная осанка легочников. Уже не остается надежды, что у нее затянувшийся бронхит. Лиза очень боится смерти, но не за себя, часто говорит об этом…
Он улыбнулся: а чего она еще боится? По-прежнему, словно не прошло стольких лет, она трепещет отца, сварливого старика Мюльгаузена. Тот скуповат и несокрушим в своих взглядах и привычках (удивительно, как в таких условиях сформировался живой и гибкий ум Лизы), к примеру, полагает, что за столом нужно молчать, и высказывает сотни других предписаний. Под его взглядом она расплескивает чай… Еще один страх: как скрыть от грозного в роли врача Кетчера, что она поднимается из постели? Тот бурно негодует:
— Вы крепки, сударыня милейшая… и вот же непозволительно обольстительны! (Оливковый румянец Лизы по сторонам заострившегося подбородка…) Но нужно переждать в постели простуду и сырость с февраля по апрель, иначе это скажется на состоянии Тимофея!
Тот же бранчливый Николай Христофорович внушает Грановскому, что ему необходимо есть, несмотря на отравление организма каменной болезнью (у Кетчера она значится как слабость вследствие недостаточных прогулок), иначе это отразится на больной. По мере сил они (а передаточное звено — Кетчер) поддерживают друг друга… Лиза весь день копит энергию, чтобы вечером играть на фортепьяно его любимого Бетховена: ведь врач не запретил немного поиграть. (Он запретил вообще вставать.) Чтобы беречь ее силы, Грановский начал уезжать в клуб.
