Вадим Нестеров - Люди, принесшие холод. Книга 1
Гость лишь скользнул по груде вещей взглядом, мгновенно оценив щедрость хозяина — человеку, взявшему в жизни горы добычи, это не составило никакого труда. А потом опять разверз свои как будто сросшиеся уста и сказал неслыханную, невозможную для казаха фразу:
— Я не возьму.
И, глядя на вытянувшееся лицо Тевкелева, неохотно пояснил — чтобы не обидеть хозяина:
— Я помогу тебе, человек Белого Царя. Но не за деньги. Никогда в своей жизни я не служил никому за деньги. Я уже сед — не стоит начинать. Увидимся.
И он повернулся, этот странный человек, и вышел.
Оставив Тевкелева в полном замешательстве, глубоком внутреннем раздрае и на грани истерики. Свое тогдашнее состояние он честно описал в дневнике: «Однако переводчик Тевкелев остался быть в сумнении, не уповая на то Букенбая-батыря обнадеживание, что все киргисцы ненасытным оком, что ни увидят, желали б захватить, а он из всех один на то не склонился и не пожелал, и не имеет ли каковой льсти и обману, и до времяни решил обходиться Тевкелев с ним политикою».
ГЛАВА 26. Курултай
К грядущему курултаю Тевкелев готовился загодя, деловито и обстоятельно — как к собственным похоронам. На следующий день после свидания с Букенбаем российский посланник уполовинил свой конвой. В Уфу, вроде как с посланием к губернатору, ушла ровно половина сопровождавших его лиц: пять человек дворян, пять человек казаков, да сотня башкир. С ними в дальний путь отправился и приблудившийся в первый день «казахский пленник», яицкий казак Яков Болдырь. Тевкелев с оставшимся конвоем вышел в степь проводить отбывающих, и долго стоял, молча глядя вслед уходившему в Россию каравану. Потом вернулся в свою гостевую юрту и записал в полевом дневнике резоны своего странного на первый взгляд поступка: «Дабы не все погибли».
И едва он положил перо, как полог юрты откинулся, и к российскому послу вошел незваный и нежданный гость — странный батыр Букенбай.
Поздоровавшись, гость молча опустился на корпача — тонкий матрасик. Жестом пресек попытку хозяина распорядится насчет чая, и опять испытывающе вперился глазами в Тевкелева. И по обыкновению своему лишь после паузы произнес фразу, которую русский посол ждал очень давно и боялся больше всего на свете:
— Все уже прибыли. Курултай будет завтра, татарин.
Обреченно выдохнувший Тевкелев открыл было рот, но Букенбай-батыр вновь жестом остановил его:
— Погоди, потом скажешь. Слушай меня внимательно, татарин. У меня нет для тебя добрых вестей. Я не знаю, что будет на курултае и чем он закончится. Скорее всего — ничем хорошим, народ очень сильно зол на Абулхаира и на тебя. Но ты не бойся, человек Белого царя — убить тебя я не дам. Больше ничего обещать не могу, а убить не позволю — на это моей силы хватит.
Так что не бойся, татарин. Что бы там ни случилось — не бойся. Они страх почуют и тогда всей стаей на тебя кинутся. После этого мне будет гораздо труднее тебя отбить.
Это все, что я хотел сообщить. Теперь, если тебе есть что сказать — говори.
После этой невиданно длинной для Букенбая речи у российского посланника сдали нервы, и все, что произошло дальше, он еще много лет вспоминал со стыдом. Первый и последний раз за эту экспедицию он сорвался и позволил себе проявить слабость. Выпустил свою неуверенность и страх наружу и облек их в слова. Излился этому странному малознакомому казаху, можно сказать — выплакался.
— Есть ли мне что сказать? Да, Букенбай, мне есть что сказать. Я первый раз в жизни не знаю, что мне делать. Поверь мне, казах, я давно уже не безусый юнец и кое-что в своей жизни видел. Всякое было, и со смертью я встречался не раз, иногда видел ее совсем рядом, в двух шагах. А сейчас — признаюсь только тебе — мне страшно. Страшно, потому что я не понимаю ни-че-го! Я не понимаю твой народ, Букенбай-батыр, я не понимаю, что такого ужасного я сделал, чтобы меня убивать. Не понимаю вашего отношения к людям, к гостям, наконец. Понимаешь? Страшна не опасность, вот это непонимание того, что происходит — вот что выбивает у меня почву из-под ног и делает меня слабым. Вот почему я ничего не могу делать. Я как будто повис в воздухе, и мне нужно хоть что-то, за что я смогу зацепиться.
Повторюсь — я не понимаю твой народ. Аллах с ним, с уважением к послу, я знал куда еду, и не ожидал многого. Но с первого дня здесь все только и делают, что рвут меня на части, как козла на кокпаре[101], и я не понимаю — есть ли здесь хоть один человек, которому я могу доверять. Ты единственный из встреченных мной, кто похож на нормального человека, и именно поэтому тебе я не доверяю больше всего.
Тевкелев шумно вдохнул и замолчал. А потом взглянул прямо в глаза этому странному батыру и продолжил:
— Букенбай, ты можешь дать присягу на верность Белому Царю? Не завтра на курултае, а здесь, сейчас? Чтобы мое сердце успокоилось, чтобы я знал, что завтра на этом вашем собрании я смогу опереться хотя бы на одного человека? Чтобы завтра я пошел туда без страха, как подобает мужчине. Пошел с гордо поднятой головой, а не с трясущимися коленками.
В воздухе повисло звенящее молчание, и Тевкелев чувствовал, как с каждым ударом сердца что-то внутри него натягивается все сильнее и сильнее — и скоро лопнет. А Букенбай-батыр, эта совершенная машина для убийства, вдруг улыбнулся. Улыбнулся первый раз — и какой-то удивительно солнечной, абсолютно детской улыбкой.
Так и не сказав ни слова, он кошачьим движением подсел поближе, и ободряюще стиснул русского переводчика за плечо. После чего пододвинул к себе лежащий на отдельном столике Коран, с которым Тевкелев не расставался никогда, прижал священную книгу к своей бычьей голове и, глядя переводчику прямо в глаза, начал: «Я, батыр Букенбай Караулы из рода табын, клянусь…».
***
Курултай, навсегда разделивший судьбу казахов на «до» и «после», состоялся 10 октября. Как и предсказывал Букенбай-батыр, казахские старшины накинулись на Тевкелева, как волки на отбившуюся от стада овцу.
«С великою яростию и гневом» требовали они от него ответа — зачем он приехал к ним. На что Тевкелев, очень спокойный, разве чуть бледнее обычного, ровным голосом ответил, что в Казахскую Орду прибыл он по велению великой императрицы всероссийской с грамотой к Абулхаир-хану и всему казахскому войску. А грамота та дана в ответ на прошение Абулхаир-хана, подтвержденное его посланцами, о принятии в подданство российское всех казахов.
После этого, естественно, все внимание переключилось на Абулхаир-хана. Мы — кричали казахи — просили тебя договориться лишь о мире с Россией, а о подданстве ни слова сказано не было! Почему же ты, не спросясь, в неволю нас записал? Ты, Абулхаир, не хуже нас знаешь, что с древних времен хан не вправе принимать никаких решений, не согласовав их на общем совете. И знаешь, чем карается подобное самовольство — смертью!
После запальчивых криков о смерти с места поднялся Абулхаир-хан. Я уже говорил, что глава Младшего Жуза никогда не был трусом, а сейчас, вне себя от гнева, он как никогда напоминал волка. Правда — волка, загнанного в угол. Волка, ощетинившего шерсть на загривке и ощерившего желтые клыки. Волка, которому оставалось только одно — прихватить за собой в лучший мир как можно больше врагов.
— Зачем?! — крикнул он, шутя перекрыв рокот толпы. — Зачем я это сделал?! Затем, что нет у вас хана! Нет! Вы называете меня ханом, но ханского во мне — только имя, только пустой, ничем не наполненный звук! Никакой власти над вами — а уж тем более власти ханской — у меня нет, и не было никогда! И живу я среди вас, как среди скотины.
Оскорбленная толпа взревела, но голос хана опять перекрыл крики.
— Да не шумите, я такой же скот, как и вы, говорю же — хан я только по названию. Только скотина, как вы знаете, живет по-разному. Если у лошади хороший хозяин, он ее бережет, от волков охраняет, кормит. Когда холодно — укрывает, когда испачкается — моет.
А диких лошадей в степях, хозяина не имеющих, и люди бьют, и звери ловят. Вот так мы с вами и живем уже много лет. И мне такая жизнь обрыдла по самое горло. Все, кончилась терпежка, хочется свет в своей жизни увидеть, а не только мглу беспроглядную. И выбрал я лучший вариант из имеющихся, выбрал великого монарха, который и заботой свою скотину не оставляет, и ноги ей без дела не путает. Но вам, конечно, это не нравится — вам вообще все всегда не нравится. Даже когда вас режут — вы и тогда между собой договориться не можете. Поэтому делайте что хотите. Хотите убивать — убивайте. Лучше смерть от вас принять, чем жить этой скотской жизнью. Устал я. Все, кончилась для меня прежняя жизнь. А вы — делайте что хотите.
Абулхаир буквально выплюнул последние слова и резко опустился на подушки, показывая, что сказал все.
После этого опешившая и даже несколько напуганная ханской безоглядностью толпа вновь переключилась на Тевкелева.
