Марк Твен - Жанна дАрк
Но Жанну нельзя было уговорить, она сказала:
– Этим не поможешь делу, дорогая моя подруга. Я получу рану, и непременно завтра. Если я не буду искать раны, то она отыщет меня. Мой долг призывает меня туда завтра. Неужели я могу не пойти из-за одной только раны? О, нет, будем честнее!
– Так ты решила пойти во что бы то ни стало?
– Конечно. Для Франции я могу сделать только одно: одушевить ее солдат и пробудить в них стремление к победе. – Она немного задумалась и добавила: – Однако не следует быть безрассудной: я хотела бы сделать все, что тебе приятно, ведь ты такая добрая. Любишь ли ты Францию?
Я старался угадать, что у нее на уме, но не находил ответа. Катерина сказала тоном упрека:
– Ах, чем я заслужила такой вопрос?
– Значит, ты любишь Францию. Я и не сомневалась в том, дорогая. Не обижайся, но ответь мне: случалось ли тебе лгать?
– Ни разу в жизни я не лгала преднамеренно; случалось прихвастнуть, но лгать…
– Этого довольно. Ты любишь Францию, ты не лжешь, а потому я доверюсь тебе. Я пойду или останусь в зависимости от твоего решения.
– Ах, благодарю тебя от всего сердца, Жанна! Как ты добра, что делаешь это ради меня! О, ты останешься с нами, ты не пойдешь!
В порыве восторга она обвила руками шею Жанны и осыпала Жанну бесчисленными ласками, малейшая доля которых превратила бы меня в богача; в действительности же я только острее чувствовал, как я беден… как я бесконечно беден тем, что почитал бы величайшим благом мира. Жанна сказала:
– В таком случае ты уведомишь военачальников, что я не отправлюсь сражаться?
– С великой радостью. Предоставь это мне.
– Ты очень добра. В каких же выражениях ты известишь их? Ведь извещение должно быть составлено по форме, как должностная бумага. Не составить ли мне самой?
– Ах, пожалуйста… ты ведь знаешь все эти торжественные обряды и государственные формальности, а я совершенно неопытна.
– Тогда напиши так: «Начальнику штаба вменяется в обязанность оповестить королевские войска гарнизонов и лагеря, что главнокомандующий войсками Франции не покажется завтра на глаза англичанам, из опасения быть раненой. Подписала: за Жанну д'Арк Катерина Буше, которая любит Францию».
Наступила пауза; это была одна из тех молчаливых минут, когда нестерпимо хочется украдкой подсмотреть, как обстоят дела, – и я взглянул. Ласковая улыбка озаряла лицо Жанны, а щеки Катерины залились густым румянцем; губы ее дрожали, на глазах были слезы. Наконец она сказала:
– О, мне так стыдно! Ты – благородная, отважная, мудрая, а я – такая жалкая и… глупая!
Она не выдержала и разрыдалась, и мне страстно хотелось обнять ее и утешить, но это было исполнено Жанной, а я, конечно, промолчал. Жанна обошлась с ней крайне ласково и нежно, но мне думается, что и я сумел бы сделать это не хуже, хоть я и знал, что это было бы глупо и неуместно и что это могло бы привести всех нас в замешательство и смущение; а потому я не решился выступить с предложением своих услуг и, надеюсь, поступил правильно и избрал наилучший путь. Однако я не знал, так ли надо поступить, и по временам меня впоследствии мучили сомнения: не упустил ли я случая, который мог бы изменить всю мою жизнь и сделать ее счастливее и прекраснее, чем она, – увы! – оказалась… Вот по какой причине и я теперь скорблю, вспоминая эту сцену; я не люблю извлекать ее из хранилищ моих воспоминаний, так как вместе с нею воскресает страдание.
Поистине хороша и отрадна бывает безобидная шутка; она оживляет тело, поддерживает добрые чувства и предотвращает угрюмость. Устройством маленькой ловушки для Катерины Жанна как нельзя лучше доказала ей, сколь несуразна была ее просьба. Не правда ли, то была презабавная шутка, если вглядеться в нее хорошенько? Даже Катерина осушила свои слезы и расхохоталась при мысли о том, что сказали бы англичане, если бы проведали, какие причины удерживают французского главнокомандующего от участия в битве. Она согласилась, что им тогда было бы над чем посмеяться.
Мы снова принялись за письмо, и, конечно, нам не пришлось вычеркивать то место, где говорилось о ране. Жанна была в отличном расположении духа; но когда дело дошло до составления приветствий различным подругам и друзьям детства, то явилась перед ней и наша деревня, и «Древо фей», и цветущий луг, и пасущиеся стада овец; воскресла вся безмятежная красота нашей скромной отчизны, и дорогие имена начали дрожать на устах Жанны. Упомянула она об Ометте и маленькой Менжетте; тут силы ей изменили, и она не могла продолжать. Помолчав немного, она сказала:
– Скажи им, что я их люблю… люблю горячо… глубоко… Люблю их всем сердцем! О, никогда я не увижу нашей родины!
В это время вошел Пакерель, духовник Жанны, и привел с собой изящного рыцаря, сэра де Рэ, который был прислан с поручением. Рыцарь сказал, что ему приказано сообщить следующее: военный совет, принимая во внимание, что достигнутых до сих пор успехов вполне достаточно; что всего безопаснее и лучше было бы удовлетвориться тем, что уже даровано Богом; что город в настоящее время хорошо снабжен припасами и способен выдержать долгую осаду и что голос благоразумия повелевает немедленно отозвать войска с другого берега реки и снова принять оборонительное положение, – вынес соответствующее решение.
– Неисправимые трусы! – вскричала Жанна. – Так вот почему они притворялись, будто озабочены моим здоровьем: им нужно было отдалить меня от солдат. Передайте же мой ответ, только не членам совета, ибо я вовсе не желаю разговаривать с переодетыми горничными, – но Бастарду и Ла Гиру; они – мужчины. Скажите им, чтоб войско не снималось с лагеря; на них я возлагаю ответственность за твердое исполнение этого приказа. Скажите также, что завтра же утром возобновятся наступательные действия. Можете идти, добрый рыцарь.
Затем она обратилась к священнику:
– Встаньте завтра пораньше и будьте при мне целый день. Мне много предстоит работы, и я буду ранена между шеей и плечом.
Глава XXII
Встали мы на рассвете и после обедни собрались в путь. В зале мы встретили хозяина дома; он, добрая душа, был опечален, что Жанна отказывается позавтракать в начале такого трудного дня, и просил ее подождать и откушать; но у нее не было времени – или, вернее, не было терпения: она так и рвалась поскорее напасть на последнюю оставшуюся бастилию, которая стояла на ее пути к завершению первого великого подвига, направленного к освобождению и возвеличению Франции. Буше пустил в дело новый довод:
– Подумайте же: мы, бедные осажденные горожане, почти не вкушавшие рыбы в течение стольких месяцев, снова имеем это лакомство – и благодаря вам! Есть у нас на завтрак чудные свежие сельди – подождите, не упорствуйте.
Жанна возразила:
– О, рыбы скоро будет вдоволь: лишь только закончится сегодняшняя работа, весь речной берег будет в вашем полном распоряжении.
– О, конечно, я не сомневаюсь, что вы отлично выполните эту задачу, превосходительная госпожа. Но мы даже от вас не смеем ждать столь многого: не день на это потребуется, но целый месяц. А потому уступите – повремените и откушайте. Есть поговорка, что если человеку предстоит в один и тот же день два раза переплыть через реку в лодке, то он должен поесть рыбы, во избежание несчастья.
– Ну, ко мне это не подходит, так как я собираюсь сегодня сесть в лодку только один раз.
– О, не говорите этого! Разве вы к нам не вернетесь?
– Вернусь, только не в лодке.
– Как же тогда?
– По мосту.
– Скажите, пожалуйста, по мосту! Перестаньте-ка шутить, дорогой генерал, и лучше последуйте моему совету. Рыба отличная.
– В таком случае будьте столь добры и оставьте мне немного к ужину, а я приведу с собой одного из англичан и поделюсь с ним.
– Ну, поезжайте, если нельзя иначе. Однако тот, кто постится, не может браться за многое и скоро устает. Когда вы вернетесь?
– Когда освобожу Орлеан. Вперед!
Мы отправились. На улицах толпились горожане, пестрели отряды солдат, но на всем была печать уныния. Нигде не видно было улыбки – повсюду угрюмые лица. Словно какая-то непоправимая беда умертвила всякую радость и надежду. Мы не привыкли к этому и были удивлены. Однако народ оживился, лишь только показалась Дева, и из уст в уста начал передаваться трепетный вопрос:
– Куда она идет? Какова ее цель?
Жанна услышала и сказала, повысив голос:
– Как вы думаете, куда я иду? Я отправляюсь брать Турелли!
Невозможно описать, с какой быстротой эти слова превратили всеобщую скорбь в ликование, восторг, в неистовую радость; невозможно описать, как стихийно разнеслось «ура» по всем улицам и переулкам, мгновенно пробуждая эту бездушную толпу к деятельной кипучей жизни. Солдаты побежали под наши знамена, а многие из граждан спешили раздобыть пики и алебарды, чтобы присоединиться к нам. По мере того, как мы подвигались вперед, наше войско непрерывно росло, а буря ликований усиливалась; мы ехали, окруженные как бы облаком шума, и этому немало способствовали открытые окна домов, откуда неслись восторженные приветствия.
