Леон Юрис - Суд королевской скамьи
— А если решение будет вынесено не в нашу пользу?
— Тогда нас ждет банкротство.
— Я слишком часто слышу это слово. Я думаю, что вы требуете слишком много. В глубине души я и сам не уверен, что Кельно в самом деле виновен.
— А если я смогу убедить вас в виновности Кельно?
Эйб несколько растерялся. Что бы там ни было, но он все же надеялся как-то выскользнуть из петли, не теряя чувства собственного достоинства. Но если ему будут представлены неопровержимые доказательства, у него уже не будет пути назад. Леди Уайдмен и Александер — оба испытующе смотрели на него. Неужели этот человек в самом деле написал «Холокауст»? И неужели все его мужество — только мужество на бумаге?
— Полагаю, — сказал Эйб, — что любой может быть героем, пока это ему ничем не грозит. Я бы предпочел ознакомиться с тем, что у вас есть.
Александер нажал кнопку, вызывая Шейлу Лем.
— Мы с мистером Кэди вылетаем в Париж. Закажите нам билеты на шестичасовой рейс и два номера в «Морисе». Позвоните в Париж Эдельману, сообщите ему время нашего прибытия, а также попросите его связаться с Питером ван Даммом — пусть Эдельман ему скажет, что вечером мы у него будем.
— Да, сэр.
— Питер ван Дамм, — прошептал Эйб.
— Совершенно верно, — ответил Александер. Питер ван Дамм.
Питер ван Дамм тепло приветствовал их в холле своей роскошной квартиры на бульваре Мориса Барреса. Вместе с Кэди и Александером приехал и Самуэль Эдельман, представитель во Франции Международного форума еврейских организаций.
— Считаю встречу с вами честью для себя, сказал Эйб, пожимая руку всемирно известного скрипача.
— Нет, она делает честь мне, — ответил ван Дамм.
Горничная взяла их пальто и шляпы.
— Моя жена и дети уехали за город. Прошу вас, прошу.
Огромный кабинет был увешан фотографиями президентов и королей в обществе человека, которого многие считали величайшим скрипачом мира. Старинное французское пианино орехового дерева «Плейель» было завалено грудами нот, и рядом с ним стоял пюпитр. С детской гордостью ван Дамм показал гостям пару скрипок Амати.
Обеспечив себя коньяком и виски, они расположились на диване и стульях в алькове, окна которого выходили на бульвар де Булонь.
— Ле хаим, — сказал ван Дамм.
— Ле хаим, — ответили все.
Ван Дамм поставил свой бокал.
— Предполагаю, что должен начать с того времени, когда началась война. Мне было двадцать четыре года; я был женат, у меня был сын, и я играл первую скрипку в Гаагском симфоническом оркестре. Тогда меня звали Менно Донкер. Вы знаете историю о том, как нам пришлось скрываться. Повальные обыски немцы начали летом сорок второго года, а зимой и весной сорок третьего состоялись массовые депортации.
Ван Дамм помолчал, пересиливая боль от нахлынувших воспоминаний.
— Меня депортировали зимой 1942 года в неотапливаемом вагоне для скота. В пути мой ребенок погиб от холода, а моя жена после селекции, которая состоялась, когда мы прибыли в Ядвигу, была отправлена в газовую камеру.
Эйб закусил губу и сжал челюсти, стараясь удержать подступающие слезы. Сколько бы раз он ни слушал такие истории, они потрясали его до глубины души.
— В своем романе вы так точно рассказали обо всех нас, — продолжил ван Дамм. — Я был послан на работу в медицинский блок. Адам Кельно был старшим среди заключенных-медиков, а меня можно было считать санитаром или подручным при нем. Я вел записи, заказывал лекарства, мыл полы и тому подобное.
— То есть вы изо дня в день поддерживали с Кельно какие-то отношения?
— Да. Летом 1943 года ко мне обратился чех Эгон Соботник. Он был членом подпольного движения и попросил моей помощи — требовалось подделывать свидетельства о смерти, красть лекарства и так далее. Я, конечно, согласился. Официальной обязанностью
Соботника было вести истории болезни после операций, так что я был в курсе экспериментов в пятом бараке. Мы тайно вели записи о том, что делалось в пятом бараке, и по отрывкам, по кускам, переправляли их за пределы лагеря.
— Вы были в пятом бараке. Вы сами?
— Только когда меня там оперировали. Кельно обратил внимание на мою деятельность, и я попал в третий барак, где содержался подопытный материал для экспериментов. Поначалу мне пришлось ухаживать, за шестью голландскими юношами, яички которых подвергались продолжительному облучению рентгеновскими лучами. Этот эксперимент был частью программы по стерилизации всех евреев. Вы писали об этом. Мы находились на втором этаже барака, а женщины внизу. Облучению подвергались и молодые женщины.
Вечером десятого ноября 1943 года, — голос ван Дамма дрогнул, — нас, четырнадцать человек, перевели из третьего барака в пятый. Восемь мужчин и шерсть женщин. Первым пришлось пойти мне. И видите ли, мистер Кэди, вот так я стал евнухом. Адам Кельно удалил оба моих яичка.
Эйб с трудом удержал приступ тошноты. Стремительно поднявшись, он повернулся спиной к присутствующим. Ван Дамм поднял бокал с коньяком, прищурившись, посмотрел его на свет и стал пить маленькими глотками.
— Вы были здоровы, когда он вас оперировал? спросил Александер.
— Да.
— Был ли в операционной доктор Марк Тесслар?
— Я пошел первым, и тогда Тесслара там не было. Потом я узнал, что поднялась такая буря криков и волнений, что его вызвали успокоить жертвы. Тесслар потом выхаживал их. И без его помощи, думаю, я бы не выжил. Женщина-врач, Мария Вискова, заботилась о девушках внизу барака. И кроме того, была еще врач-француженка, которая показывалась лишь время от времени, навещая женщин.
— Мы связались с ними обеими, — сказал Александер.
Ровным голосом ван Дамм изложил завершение истории. После освобождения он вернулся в Голландию только для того, чтобы узнать о гибели всей своей семьи.
Он отправился в Париж, надеясь получить там медицинскую помощь, и встретился с врачом, практически спасшим его. На первых порах он хотел стать раввином, но изменение его внешнего облика сделало это невозможным.
Менно Донкер был в таком отчаянии, что оно могло привести к сумасшествию. Он решил в качестве лекарства прибегнуть к своей скрипке. С помощью преданного врача, который неизменно помогал ему, он прошел курс инъекций гормонов, которые помогли ему хоть в какой-то мере обрести мужской облик: у него появилась редкая растительность на лице и голос сохранил мужской тембр. Поскольку рядом с ним постоянно был врач, Менно мог посвятить себя игре на скрипке. Горечь и печаль, которыми было отмечено его исполнение, брали свое начало в глубинах постигшей его трагедии. Прошло короткое время, и он стал восприниматься публикой как гений. Казалось просто чудом, что евнух может обладать такой глубиной и силой страсти, которые превращали его в великого виртуоза.
После войны от встретил девушку, родители которой принадлежали к известной в Голландии еврейской семье, придерживавшейся ортодоксальных взглядов. Они прониклись друг к другу такой любовью, какой, пожалуй, в наши дни уже не встретишь. Долгое время Менно удавалось скрывать свою тайну, но наконец настал тот ужасный момент, когда он был вынужден поведать ее своей возлюбленной.
Но ничего не изменилось. Несмотря ни на что, она осталась верна ему. Испытывая отчаянные угрызения совести, Менно пошел к ее родителям, и они, религиозные евреи, согласились оставить в тайне брачный контракт, зная, что союз этот никогда не будет иметь физического воплощения.
Надо сказать, что трудно было представить себе более любящую и преданную друг другу пару, чем ван Даммы. Дважды за последние семь лет они уезжали на год, и каждый раз возвращались с приемным ребенком. И все окружающие и сами дети не сомневались, что ван Даммы в самом деле были их родителями.
Александер и Эдельман, не таясь, плакали, когда ван Дамм завершил свою историю. Абрахам Кэди, который вспомнил, что в свое время был журналистом, сидел с каменным лицом.
— И когда началась ваша концертная карьера, вы сменили свое имя на ван Дамм?
— Да. Это фамилия моей семьи.
— Что стало с Соботником, с дневником, который вы прятали, с записями об операциях?
— Все исчезло. При освобождении Ядвиги Эгон Соботник был еще жив, но потом он просто исчез.
— Мы перевернем небо и землю, чтобы найти его, — пообещал Александер.
— То, что вы сейчас рассказали нам, — сказал Эйб, — может обернуться другой трагедией для вас, вашей жены и ваших детей. И может нанести большой урон вашей карьере.
— Думаю, что понимаю все последствия.
— И тем не менее вы готовы все это повторить в суде?
— Я еврей. И знаю, какой на мне лежит долг.
— Когда Кельно оперировал вас, как он к вам относился?
— Он был очень жесток.
Абрахам Кэди был не из тех людей, которые предпочитают спокойную жизнь, вдобавок он чувствовал себя униженным и подавленным, вспоминая, что хотел выкрутиться из этой истории. Смятение и скорбь угнетали его.
