Генри Хаггард - Клеопатра
Мои колени подогнулись в присутствии Славы, и я упал на пол. Между тем из облака раздался нежный, чистый голос:
— Гармахис, ты был моим слугой и моим сыном, я услышала твою мольбу и призывы, которые ты осмелился произнести! В устах того, кто имел общение со мной, они имеют силу и власть вызвать меня из Аменти! Наш союз божественной любви разрушен, Гармахис, так как ты оттолкнул меня своими собственными деяниями. После долгого молчания я пришла, Гармахис, облаченная в ужас и, быть может, готовая к мщению, ибо не легко вызвать Изиду из ее божественных обителей!
— Порази, богиня, порази! — молил я. — Отдай меня тем, кто утолит твое мщение, я не могу долее выносить бремени моей тяжкой скорби!
— Если ты не можешь нести бремя скорби здесь, на Земле, — получил я ответ, — то как вынесешь величайшее бремя, которое будет возложено на тебя там? Как придешь ты загрязненным и нераскаянным в мое мрачное царство смерти, где жизнь бесконечная? Нет, Гармахис, я не поражу тебя, ибо не гневаюсь на тебя, что ты осмелился произнести страшное слово и вызвать меня! Слушай, Гармахис! Я не восхваляю и не укоряю, ибо я воздаятельница награды и наказания, исполнительница повелений! Если я даю, то даю в молчании. Я не хочу усилить твое бремя жестокими словами, хотя ты — причина того, что Изида, таинственная матерь, останется только в воспоминании Египта. Ты тяжко согрешил, и тяжко твое наказание, я предостерегала тебя и во плоти, и в царстве Аменти. Но говорю тебе, есть путь к раскаянию, и твоя нога уже вступила на него, по нему ты дол жен идти с смиренным сердцем, вкушая всю горечь жизни, пока наступит искупление!
— Итак, у меня нет надежды, о священная?
— Что сделано, Гармахис, того изменить нельзя. Египет не будет свободен, пока его храмы не покроются пылью запустения, чужеземные народы веками будут держать его в рабстве и в цепях, появятся новые религии в тени его пирамид, ибо боги изменяются для каждого мира, племени и века! Вот дерево, которое произрастет от семени твоего греха и греха тех, кто соблазнил тебя, Гармахис!
— Увы! Я погиб! — вскричал я.
— Да, ты погиб! Но вот что дано тебе: ты погубишь ту, которая погубила тебя, так предопределено в целях моего правосудия. Когда тебе будет знамение, встань, иди к Клеопатре и соверши мщение над ней! И для тебя еще одно слово, Гармахис, ибо ты оттолкнул меня и не увидишь меня более лицом к лицу до тех пор, пока пройдут века и последний плод греха твоего исчезнет с лица земли! Через пустоту бесчисленных веков помни, что божественная любовь — вечная любовь и не может уничтожиться, как бы она ни отдалилась от тебя. Раскайся, мой сын, раскайся и твори добро, пока есть еще время, чтобы при наступлении мрачного конца веков ты мог соединиться со мной. Хотя ты не увидишь меня, Гармахис, хотя мое имя, под которым ты знаешь меня, сделается ничтожным звуком для тех, кто будет после тебя, хотя я, — вечно пребывающая, видевшая гибель миров, которые увядали и, под деланием времени, обращались в ничто, чтобы опять возродиться и вращаться в пространстве, — говорю тебе, я буду сопутствовать тебе! Куда ты ни пойдешь, в какой форме ты ни будешь жить, я буду с тобой! Теперь не смей более произносить великого и властного слова, пока должное не совершится! Гармахис, на время прощай!
Замер последний звук дивного голоса, и огненный змей свернулся в сердце облака. Облако скатилось с рогов месяца и исчезло во мраке. Видение месяца потускнело и пропало. Богиня удалилась, еще раз зазвучала систра — и все замолкло.
Я спрятал лицо в одежду, и, хотя моя простертая рука касалась охладевшего тела моего отца, который умер, проклиная меня, я почувствовал, что надежда прокралась в мое сердце. Потом усталость охватила меня, и я уснул.
Проснулся я, когда уже слабые лучи рассвета пробирались через отверстие в крыше. Тенью ложились они на украшенные скульптурой стены и мертвенным светом озаряли застывшее лицо и белую бороду моего отца, почившего в Озирисе. Я вскочил на ноги, припомнил все и удивился в сердце моем, не зная, что делать с собой, потом я услышал слабый звук шагов по переходам фараонов.
— Ля, ля, ля! — бормотал голос старой Атуи. — Как темно в этом доме смерти! Священные строители храма не любили благословенного солнца, хотя и поклонялись ему! Где же завеса?
Завеса отдернулась — и Атуа вошла, держа палку в одной руке и корзину в другой. Лицо ее стало морщинистее; жидкие локоны поседели, но в остальном она нисколько не изменилась. Она стала и оглядывалась вокруг себя своими острыми черными глазами.
— Где же он? — бормотала она. — Озирис, вечная слава твоему имени, ниспошли, чтобы он не ходил ночью, ведь он слеп! Ах, зачем я не могла вернуться ранее?
Увы! Какое время переживаем мы! Священный, великий жрец и правитель Абуфиса оставлен с одной дряхлой старухой, которая ухаживает за ним! О Гармахис, мой бедный мальчик, ты привел все это горе к нашим дверям! Что это с ним? Неужели он спит тут, на полу? Это было бы смертью для него! Князь! Святой отец! Аменемхат! Проснись! Встань! — И старуха, хромая, подошла к телу. — Что же это? Клянусь Озирисом, он умер! Покинутый, один! Умер, умер! — Она громко зарыдала, и эхо ее плача разнеслось по пустынным залам и замерло вдали.
— Тише, женщина! — сказал я, выходя из тени.
— О, кто ты? — вскричала она, уронив корзину. — Негодный человек, не ты ли убил святого, единственного святого во всем Египте? Проклятие падет на тебя, и хотя боги, кажется, отвернулись от нас в час скорби и печали, но руки их длинны, и они отомстят тебе, убившему их избранника!
— Посмотри на меня, Атуа! — вскричал я.
— Посмотреть! Да, я смотрю — ты негодный бродяга, совершивший жестокое убийство! Гармахис — изменник и погиб навеки, а Аменемхат, его святой отец, убит, и я осталась одна, без рода и племени! Я все отдала за него, за Гармахиса, за изменника! Иди, убей меня так же, не годный, проклятый человек!
Я сделал шаг по направлению к ней, а она, думая, что я хочу убить ее, закричала от страха.
— Нет, нет, добрый господин, пощади меня! Мне минет восемьдесят шесть лет в будущий разлив Нила, и я не хотела бы умирать, хотя Озирис милостив к старухе, которая служит ему! Не подходи! Нет! Помогите! Помогите!
— Ты помешалась, старуха, молчи! — сказал я. — Разве ты не узнаешь меня?
— Узнать тебя? Разве я могу знать всех странствующих моряков? Ах нет, как странно! Это изменившееся лицо! Этот шрам! Эта неверная походка! Это ты, Гармахис? Ты, мой мальчик? Ты пришел назад порадовать мои старые глаза! Я надеялась, что ты умер! Дай мне обнять тебя! Нет, я забыла! Гармахис — изменник, убийца! Здесь лежит святой Аменемхат, убитый изменником
Гармахисом! Уходи прочь! Я не хочу видеть изменника и убийцу! Ступай к своей распутнице! Не тебя я выкормила и вынянчила!
— Тише, женщина, не кричи! Я не убил отца, он умер, увы! Умер на моих руках!
— И, наверное, проклял тебя, Гармахис! Ты убил того, кто дал тебе жизнь! Ля, ля! Я — стара и видела много горя, но это самое тяжелое из всех! Никогда не любила я мумий! А теперь хотела бы быть мумией! Уходи прочь, прошу тебя!
— Кормилица, не упрекай меня! Разве я не довольно выстрадал?
— Да, да, я забыла! Ладно! И какой твой грех? Женщина погубила тебя! Она губила людей до тебя и будет губить после тебя! И какая женщина! Ля! Ля! Я видела ее: красота ее неизъяснимая, какой не было и не будет больше, — стрела, пущенная злыми богами на погибель людей! А ты — юноша, воспитанный жрецами, — дурное воспитание! Очень плохое воспитание. То была неравная борьба! Что тут удивительного, если она победила тебя! Иди, Гармахис, и дай мне поцеловать тебя! Женщина не может сурово отнестись к мужчине за то, что он возлюбил ее пол! Такова потребность природы, и природа знает свое дело! Иначе она сотворила бы нас иначе. Но здесь вышло скверное дело. Знаешь ли, твоя македонская царица захватила все доходы и земли храма, выгнала жрецов — кроме святого Аменемхата, который лежит здесь, и которого она не тронула, не знаю почему, — и прекратила поклонение богам в этих стенах?! Хорошо, он умер! Он ушел от нас! Поистине, ему лучше у Озириса, так как жизнь была для него тяжким бременем. И послушай, Гармахис! Он не оставил тебя с пустыми руками. Как только заговор был уничтожен, он собрал все свое богатство — а оно немало — и спрятал его. Где? Я укажу тебе! Оно — твое, по праву происхождения.
— Не говори мне о богатстве, Атуа! Куда мне уйти, где спрятать мой позор?
— Да, правда, правда! Ты не можешь остаться здесь, если они найдут тебя, то предадут ужасной смерти; они задушат тебя! Нет, я скрою тебя. Когда похоронные об ряды над святым Аменемхатом будут закончены, мы уйдем с тобой отсюда, скроемся от глаз людей, пока все это не забудется! Ля, ля, ля! Педальный мир, полный скорби, как грязь Нила! Пойдем, Гармахис, пойдем!
III
Жизнь того, кто назывался ученым Олимпом, в гробнице арфистов, близ Тапе. — Совет, данный им Клеопатре. — Посол Хармионы. — Олимп отправляется в Александрию
