Генри Хаггард - Клеопатра
Наконец протекло полных восемь лет. Война с парфянами началась и окончилась; Артабаз, побежденный царь Армении, был позорно проведен по улицам Александрии. Клеопатра посетила Самос и Афины, и по ее настоянию благородная Октавия была выгнана из дома Антония в Рим, как наскучившая наложница. Наконец чаша безумств Антония переполнилась. Владыка мира потерял свой светлый разум и погиб в любви Клеопатры так же, как и я.
Октавий объявил ему войну.
Однажды, когда я спал в комнате арфистов в гробнице фараона близ Тапе, ко мне явился призрак моего отца, престарелого Аменемхата. Он остановился против меня, опираясь на посох.
— Посмотри, мой сын! — сказал он.
Я посмотрел вдаль и духовными очами увидел море и два больших флота, готовых к войне и плывущих к скалистому берегу. Один флот принадлежал Октавию, другой — Клеопатре и Антонию. Корабли их пробуравили корабли цезаря и захватили их, так что победа клонилась на сторону Антония. Я снова посмотрел туда. На раззолоченной галере находилась Клеопатра, ожидавшая окончания боя. Тогда силой своего духа и воли я заставил ее услышать голос умершего Гармахиса, который кричал ей:
"Беги, Клеопатра, беги или погибнешь!"
Она дико огляделась и снова услыхала голос духа.
Ужасный страх овладел ею. Она приказала матросам готовиться к отплытию и дать сигнал всему флоту. Те взглянули на нее с презрением, но все-таки флот поспешно бежал с поля битвы.
Громкий рев тысячи голосов раздался со своих и неприятельских кораблей.
"Клеопатра бежала! Клеопатра бежала!"
Я видел ужас и гибель флота Антония и очнулся от моего сна.
Прошло несколько дней. Я снова увидел призрак моего отца.
— Встань, сын мой! — сказал он мне. — Час мщения настал! Твой замысел удался, молитвы твои услышаны! Милостью богов, когда Клеопатра находилась в галере, во время битвы при Акциуме, сердце ее наполнилось страхом, ей послышался голос, приказывающий ей бежать, иначе предрекая погибель! И весь ее флот бежал! Морские силы Антония разбиты. Иди и поступай так, как будет указано тебе!
Утром я проснулся удивленный, вышел из входа в гробницу и увидел идущих по долине послов Клеопатры. С ними шел египетский воин.
— Что вам надо от меня? — сурово спросил я,
— Мы пришли послами от царицы и великого Антония! — отвечал военачальник, низко кланяясь мне, так как все в Египте боялись меня. — Царица требует твоего присутствия в Александрии. Несколько раз она посылала за тобой, но ты не хотел идти. Теперь она приказывает тебе непременно прийти, и скорее, так как она нуждается в твоем совете!
— А если я скажу "нет", тогда что?
— Тогда мне дано приказание, могущественнейший Олимп, привести тебя силой!
Я громко засмеялся.
— Силой, безумец! Смеешь ли ты так говорить со мной? Я могу поразить тебя сейчас! Знай, что я умею убивать так же хорошо, как исцелять!
— Прости меня, умоляю! — отвечал он, дрожа. — Я сказал то, что мне приказано!
— Хорошо, я знаю это, воин! Не бойся, я приду!
На следующий день я отправился вместе с Атуей в Александрию, уйдя так же тайно от всех, как и пришел. Гробница божественного Рамзеса не видела меня больше. Уходя, я захватил с собой сокровища, оставленные мне моим отцом Аменемхатом, ибо не хотел идти в Александрию с пустыми руками, а человеком с деньгами и положением. По дороге мы узнали, что Антоний последовал за Клеопатрой, бежал от Акциума, но тут понял, что конец их близок.
В мраке и уединении гробниц близ Тапе я и предвидел все это и многое другое.
Наконец я пришел в Александрию и вошел в дом, приготовленный для меня у ворот дворца.
В эту самую ночь пришла ко мне Хармиона, которую я не видел десять долгих лет.
IV
Встреча Хармионы с ученым Олимпом. — Их разговор. — Олимп приходит к Клеопатре. — Приказания Клеопатры
Одетый в простую черную одежду, я сидел в комнате посетителей в приготовленном для меня доме. Подо мною было резное кресло с львиными ножками, у двери, на ковре, лежала старая Атуа.
Итак, я снова очутился в Александрии, но как не похоже было второе посещение этого города на прежнее. Что стало со мной? Я взглянул на бывшее в комнате зеркало и увидел бледное, морщинистое лицо, на котором никогда не появлялась улыбка, большие глаза потускнели и, словно пустые впадины, смотрели из-под бровей обритой головы; худое, тощее тело, высохшее от воздержания, скорби и молитвы, длинная борода железного цвета, высохшие руки с сильными жилами, вечно трясущиеся, как лист, сгорбленные плечи и ослабевшие члены. Время и печали сделали свое дело: я едва мог узнать в этом старике себя, царственного Гармахиса, который во всем блеске силы и юношеской красоты в первый раз взглянул на красоту женщины, погубившей его. Но в груди моей горел прежний огонь: ведь время и скорби не могут изменить бессмертного духа человека.
Вдруг в дверь постучали.
— Открой, Атуа! — сказал я.
Она встала и исполнила мое приказание. Вошла женщина, одетая в греческое одеяние: то была Хармиона, такая же красивая, как прежде. Но лицо ее было печально и кротко на вид, а в полуопущенных глазах горел светлый огонь терпения.
Она вошла неожиданно. Старуха молча указала ей на меня и ушла.
— Старик, — сказала она, обращаясь ко мне, — проведи меня к ученому Олимпу. Я пришла по делу царицы!
Я встал, поднял голову и взглянул на нее. Она слегка вскрикнула.
— Наверное, — прошептала она, оглядываясь вокруг, — ты не… не тот… — И умолкла.
— Тот Гармахис, которого любило твое безумное сердце, о Хармиона? Да, я Гармахис, которого ты видишь, прекраснейшая госпожа! Тот Гармахис, которого ты любила, умер, а Олимп, искусный египтянин, ожидает снова твоих приказаний!
— Молчи! — сказала она. — Ни слова о прошлом, и зачем? Пускай оно спит! Ты со всей мудростью не знаешь женского сердца, если думаешь, что оно может измениться вместе с переменой внешних форм жизни. Оно не изменяется и следует за своей любовью до последнего места покоя — до могилы! Знай, ученый врач, я из тех женщин, что любят один раз в жизни, любят навсегда и, не получив ответа на свою любовь, сходят в могилу девственными!
Она замолчала, и, не зная, что сказать ей, я наклонил голову в ответ. Я ничего ей не сказал, и, хотя безумная любовь этой женщины была причиной моей гибели, я, говорю по правде, в глубине души благодарен ей. Живя среди соблазнов бесстыдного двора Клеопатры, она осталась все эти долгие годы верна своей отвергнутой любви, и когда изгнанник, бедный раб судьбы, вернулся безобразным стариком, ему все еще принадлежало ее преданное сердце. Какой человек не оценит этого редкого и прекраснейшего дара — совершенного чувства, которого нельзя купить ни за какие деньги, — искренней любви женщины?
— Благодарю тебя, что ты не ответил мне, — сказала Хармиона, — горькие слова, сказанные тобой в те далекие дни, что давно умерли, когда ты уходил из Тарса, не потеряли еще своей смертоносной силы, и в моем сердце нет более места для стрел презрения — оно измучено годами одиночества. Да будет так! Смотри! Я сбрасываю эту дикую страсть с моей души! — Она взглянула и протянула руки, словно отталкивая кого-то невидимого. — Я сбрасываю это с себя, но забыть не могу! Все это кончено, Гармахис, моя любовь не будет больше беспокоить тебя! С меня довольно, что мои глаза увидели тебя, прежде чем вечный сон закроет их навсегда! Помнишь ли ты ту минуту, когда я хотела умереть от твоей дорогой руки? Ты не хотел убить меня, но велел жить, пожиная горький плод моего преступления, мучиться страшными видениями и вечным воспоминанием о тебе, которого я погубила?
— Да, Хармиона, я хорошо помню это!
— О, чаша наказания была выпита мною сполна! Если бы ты мог заглянуть в мое сердце, прочитать все перенесенные страдания — я страдала с улыбающимся лицом, — твоя справедливость была бы удовлетворена!
— Однако, Хармиона, если слухи верны, ты — первая при дворе, самая сильная и любимая! Разве Октавий не сказал, что ведет войну не с Антонием, а с его возлюбленной Клеопатрой, с Хармионой и Ирой?
— Да, Гармахис! Подумай, чего мне стоило, в силу моей клятвы тебе, принуждать себя есть хлеб и исполнять приказания той, которую я горько ненавижу! Она отняла тебя у меня, разбудила мою ревность и сделала меня преступницей, навлекшей позор на тебя и гибель Египту. Разве драгоценные камни, богатство, лесть князей и сановников могут дать счастье мне, которая чувствует себя несчастнее самой простой судомойки? Я много плакала, плакала до слепоты, а когда наступало время, вставала, наряжалась и с улыбкой на лице шла исполнять приказания царицы и этого грубого Антония. Пошлют ли мне 0оги свою милость — видеть их смерть, их обоих? Тогда я была бы довольна и умерла бы сама! Тяжел твой жребий, Гармахис, но ты был свободен, и много завидовала я в душе уединению твоей пещеры!
