Валерий Поволяев - Жизнь и смерть генерала Корнилова
Генерал-майор Добровский, получив известие о том, что его бывшая бригада вышла из японского мешка без особых потерь — все три полка, и все со знамёнами, находятся на станции Усутхай, — примчался в бригаду на взмыленной лошади, обнял Корнилова.
— Лавр Георгиевич... От всего сердца... спасибо вам. — Что-то перехлестнуло Добровскому горло, он замолчал.
Корнилов стоял перед генералом молчаливый, с опущенной головой, какой-то усохший, будто старик, щуплый и маленький.
— Вас ведь в штабе уже с довольствия списали, — сдавленно проговорил Добровский. — Считали, что бригада погибла.
— Что слышно в некоронованной столице русскояпонской войны, городе Мукдене? — неожиданно посвежевшим голосом спросил Корнилов.
— Поговаривают о предстоящей отставке Куропаткина.
— Об этом говорили и раньше, ваше превосходительство, но каждый раз оказывалось — слухи ложные.
— На этот раз — точные.
Куропаткина сместили в марте 1905 года. На его место пришёл неторопливый, одышливый генерал, которого в армии звали «папашей Линевичем». Боевого прошлого у Линевича не было. Максимум, что он сделал в своей военной карьере, — разогнал во время восстания «ихэтуаней» несколько жидких толп китайцев, вооружённых палками. Линевич дал им такого жару, что у китайцев во время дёра, кажется, даже пятки лопались.
Что ещё имелось у него? Очень добродушная, подкупающая улыбка: «папаша Линевич» умел радоваться приятным мелочам жизни — щедрому утреннему солнцу, бутылке хорошего вина, возможности поспать подольше.
При Линевиче боевые действия с японцами уже не велись: «папаша» был выше этого, да и японцы выдохлись: от тех солдат, которые начинали войну с русскими, кажется, не осталось даже пуговиц — почитай, едва ли не все полегли, а немногие выжившие с тяжёлыми ранениями были увезены в Японию. С новым пополнением на фронт прибыло сырое «мясо» — старики да необстрелянные юнцы. Заставить их побежать до самого Токио можно было двумя взмахами палки, но Линевич гнать японцев не стал — ему нравилась спокойная жизнь.
При штабе завели курятник, чтобы «папаша» мог каждое утро употреблять прямо из-под несушки свежие яички, которые интеллигентный питерский денщик (из учителей) стыдливо называл «куриными фруктами». Был на скорую руку построен и хлев, в который поселили несколько бурёнок, дающих по большому ведру молока.
От яростных схваток, совсем недавно сотрясавших маньчжурскую землю, осталось одно воспоминание. В свою очередь, японцы также старались особо не теребить наши позиции — случались мелкие стычки по незначительным поводам (присядет очумевший от сна аната под куст оправиться, на него пластуны, умеющие бесшумно передвигаться, и накинут мешок, чтобы поменьше гадил на чужой земле, — такие инциденты происходили чаще всего), но поводов было так мало, что все столкновения можно было пересчитать по пальцам.
Разведка много раз докладывала Линевичу, что у японцев фронт держат необстрелянные части, но Линевич в ответ лишь добродушно рокотал:
— Сидят они в окопах и пусть себе сидят. Мне они не мешают... Не в моих же окопах они, в конце концов, мух кормят.
Как ни подталкивал Линевича собственный штаб, как ни намекали ему, что все прошлые неудачи можно разом покрыть одной козырной картой — блестящей победой, Линевич всех советчиков крепкой рукой отодвигал подальше:
— Не мешайте мне жить спокойно!
В отличие от военной хозяйственная деятельность у него находилась на такой высоте, что даже японцы разевали рты — каждый день «папаша» ел сметану, пил чай со свежими сливками и потреблял несметное количество горячих румяных калачей.
Позже аналитики сделали горький для России вывод: перейди Линевич тогда в наступление — хотя бы один раз, — японцы побежали бы. Мало того, что Россия могла бы выйти в этой войне победительницей и на нашей, пардон, заднице не было бы следа чужой ступни, — не вспыхнула бы и революция 1905 года, вполне вероятно, что не было бы и взрыва 1914 года, не произошли бы события 1917 года...
Однако вместо наступления «папаша Линевич» трескал сметанку да слал на берега Невы телеграммы, и которых специально подчёркивал, что «русские войска непобедимы и горят желанием сразиться с врагом».
С врагом Линевич так ни разу и не сразился.
Уже на яхте «Мэйфлауэр» Витте подписал унизительный для России мирный договор, а «папаша» всё слал в Санкт-Петербург телеграммы о желании его войск сразиться с врагом.
Похоже, Линевич так и не понял, где он находится и зачем его поставили командовать большим вооружённым войском.
А сметану при нём в штабе подавали на стол отменную, такой даже в петербургских ресторанах не было.
С войны Корнилов вернулся огрубевшим, постаревшим, с сединой, прорезавшейся в чёрных жёстких волосах и двумя печальными морщинами, прячущимися в усах.
Таисия Владимировна, увидев в окно подъехавшую пролётку, обмерла нехорошо — ей показалось, что у неё остановилось сердце. Она прижала руки к груди, прошептала слёзно, тихо, так тихо, что не услышала своего шёпота:
— Лавр!
Из дальней комнаты вышла худенькая темноглазая девочка с двумя тощими косичками, украшенными пышными белыми бантами.
При виде её у Корнилова тоскливое тепло стиснуло сердце. Девочка диковато глянула на отца.
— Наташка! — сдавленно проговорил подполковник. — Наталья! Совсем уже взрослая дама. Наташка моя!
Сосредоточенное лицо девочки разгладилось, на губах появилась улыбка, она смело шагнула к отцу, обняла его ногу и прижалась к ней.
Корнилов подхватил дочь на руки, расцеловал её лицо, прижал к себе.
— Наташка! — прошептал он потрясённо, не в состоянии справиться с изумлением, с собственным удивлённым состоянием. — Как ты выросла!
Через час, уже сидя за столом и выпив две стопки водки, Корнилов сообщил жене, что скорее всего он будет назначен на должность командира полка.
— Какого именно полка? — спросила Таисия Владимировна.
Вопрос был не праздный. От места дислокации полка зависело, где им придётся жить — в захламлённом, засиженном мухами провинциальном городишке либо в губернском центре...
Впрочем, главным для Таисии Владимировны было, чтобы муж остался доволен новым назначением, а уж она как-нибудь пообвыкнется.
Корнилов пожал плечами:
— Пока не знаю. Всё, думаю, решится на этой неделе... После того, как я доложусь начальству. — Он покосился в окно, помолчал немного. По худому тёмному лицу его задвигались тени. — Армия наша развинчена, расшатана, расколота — война на пользу нам не пошла. Армию русскую надо строить заново.
Таисия Владимировна промолчала, потом, понимая, что молчание — штука в таких условиях неестественная, тронула мужа за руку — движение было невесомым, по-птичьи стремительным, — и спросила:
— Тяжело было?
Корнилов вздохнул и не ответил на её вопрос.
Через несколько дней Корнилов узнал, что он награждён офицерским Георгием IV степени и ему присвоен очередной воинский чин — полковника.
В туманном январе 1906 года полковник Корнилов отбыл в Санкт-Петербург, где был зачислен на должность делопроизводителя 1-го делопроизводства части 2-го обер-квартирмейстера, — попросту говоря, стал оперативным офицером Главного управления разведки.
Про людей этого управления по Питеру ходили целые легенды. Как-то у одного военного атташе, представлявшего великую державу, заболел истопник. Уголь атташе получал, естественно, с наших складов, и истопник при его печах-голландках также был наш — прикормленный, обласканный, сытый, которому атташе в полковничьем чине доверял.
Вместо заболевшего истопника появился сменщик — кривобокий шустрый дедок с бельмом на глазу и кудлатой бородёнкой, в которой застревали сухие хлебные крошки. Пора стояла холодная, зимняя, с промороженной Балтики тянуло очень студёным ветром — после двадцати минут пребывания на ветру косточки начинали стучать друг о друга, как отлитые из звонкого металла. Военный атташе не желал звенеть костями, будто обычный питерский работяга, бегущий с трамвайной остановки к проходной Путиловского завода, он требовал тепла.
— Счас, господин хорошой, будет вам тепло! — Дедок прошёлся по дому, простучал узловатым пальцем дымоходы, в двух местах ликвидировал сажевые теснины — внутри трубы напластовалась сажа, спрессовалась, сделала проход очень узким — от этого голландки в доме атташе кое-где поддымливали, плевались тугими сизыми струями, пахнущими еловой смолой, — и заправил печи дровами.
Голландки загудели обрадованно, освобождённо, через тридцать минут в остывшем доме стало тепло — кривоглазый дедок своё дело знал на «пять», — атташе сбросил с себя лисью шубу и переоделся в обычный шёлковый халат.
