Бенито Гальдос - Двор Карла IV. Сарагоса
Умоляю простить мне это отступление и продолжу рассказ. Моратин прочел со сцены романс «Многого от меня требуют», рассмешивший публику, — там очень остроумно описывалось душевное смятение поэта, которому не дают покоя его врач, друзья и враги. Чтение то и дело прерывали восторженные аплодисменты, особенно в том месте, где изображена беседа педантов. Но разве не ясно, что в этом стихотворении Моратин только и делает, что восхваляет самого себя?
Оставим же этого талантливого человека упиваться фимиамом восторгов и лести и проследим за развитием интриги в драме, разыгрывавшейся за сценой, драме, не менее захватывающей, чем та, которую ставили на сцене перед публикой.
XXIII
Когда первое действие закончилось, а поэты еще не начали читать свои стихи, я заметил, что Исидоро беседует с Лесбией. Говорили они шепотом, но можно было догадаться, что актер горячо упрекал и требовал объяснений, тогда как лицо дамы выражало растерянность, смущение. Только они расстались, как, на мою беду, Лесбия заметили меня.
— А, Габриэль! Вот и отлично, тут мы сможем спокойно поговорить. Ты, наверное, уже догадался, о чем. Я была очень встревожена, когда узнала, что некий человек арестован…
— Ваша светлость имеет в виду письмо? — сказал я, подкручивая свои накладные усы, чтобы скрыть замешательство.
— Надеюсь, оно не попало в чужие руки? Надеюсь, ты сохранил его и принес сюда, чтобы возвратить мне?
— Нет, сударыня, я его не принес, но я его найду… то есть… я…
— Как так? Ты его потерял? — с тревогой воскликнула она.
— Нет, сударыня, то есть, я хотел сказать… Оно при мне, только я… — Тут я окончательно сбился и умолк.
— Полагаюсь на твое благоразумие и порядочность, — очень серьезно сказала Лесбия, — и жду письма.
С этими словами она удалилась, а я совсем приуныл, не зная, как выпутаться. Решив еще раз попросить мою хозяйку вернуть письмо, я отозвал ее в сторону, будто для секретного разговора, и стал умолять, чтобы она отдала мне эту злосчастную бумажку — речь, мол, идет о моей чести. Пепита притворилась удивленной, потом расхохоталась.
— А я и позабыла о твоем письме. Не знаю, куда оно девалось.
Началось второе действие. Я был занят только в одной сцене и после нее прошел в соседние с залом комнаты, торопясь привести в исполнение появившийся у меня дерзкий замысел. Я подумал обыскать уборную моей хозяйки в ее отсутствие. Когда Ла Гонсалес отняла у меня письмо, привезенное из Эскориала, она, как я заметил, спрятала его за корсаж платья. В этом же платье она явилась во дворец маркизы, но, готовясь выступить с пением тонадильи, переоделась; платье теперь висело на вешалке в глубине комнаты вместе с платком, шалью, нижними юбками и прочими принадлежностями. Надо было обследовать все эти вещи. У Пепиты, думал я, много дел, она ведет спектакль, указывает актерам выходы и, конечно, явится не скоро; до конца второго действия я свободен — времени достаточно, все складывается удачно для моего замысла. Ничего зазорного в таком поступке я не видел — у меня письмо похитили, и я тоже имею право его похитить.
Я приступил к делу: быстро и осторожно обшарил карманы платья, извлек из них всякую дребедень, но того, что искал, не нашел. У меня пропала последняя надежда, я подумал, что уже никогда не увижу этого письма, что его либо упрятали подальше, либо уничтожили. Вдруг послышались быстрые шаги: кто-то подходил к дверям. Я испугался, что Пепита застанет меня за таким неблаговидным занятием, но бежать было невозможно, и я спрятался под вешалкой прикрывшись висевшей на ней одеждой. Едва я успел туда юркнуть, как вошли Исидоро и Лесбия. Герцогиня плотно закрыла дверь, оба сели.
Из моего убежища я отлично их видел. Майкес в костюме Отелло походил на старинный венецианский портрет, чудом оживший и отделившийся от холста, на котором кисть художника его изобразила в самых ярких тонах. Темный грим, придававший его лицу истинно африканскую смуглоту, делал еще пронзительней взгляд больших черных глаз, оттенял белизну зубов и сообщал необычную выразительность всем чертам. Великолепный белый с красным тюрбан, перевитый нитью сверкающих бриллиантов, покрывал голову. Вокруг темной шеи были надеты ожерелья из амбры и крупного жемчуга, с плеч ниспадала до самых щиколоток парчовая мантия, в талии перехваченная поясом, с разрезами по бокам, открывавшими ноги в узких красных панталонах. На портупее висели короткая сабля и кинжал с роскошными рукоятками; обнаженные руки были обтянуты тончайшим чулком того же цвета, что и грим на лице, кисти — темными перчатками, на запястьях красовалось по массивному бронзовому браслету в виде змеи. Майкес сидел лицом к свету, фальшивые бриллианты, отбрасывая снопы искр, ослепительно сверкали, радужно переливалась парчовая ткань, — вдобавок ко всему этому вообразите себе дышащее страстью лицо, величественную осанку, и вы поймете, что не только я, любой на моем месте был бы поражен красотой мавра.
На Лесбии было платье из серебряной парчи, пленявшее изящной простотой; ее золотистые волосы, причесанные на античный лад, были, в угоду моде и с пренебрежением к сценическому правдоподобию, перевиты лентами и нитями мелкого жемчуга, конечно, не фальшивого, как у Исидоро, а настоящего восточного. Мавр, взяв своими черными руками белоснежные ручки Лесбии сказал:
— Тут мы сможем минутку поговорить.
— Да, да, Пепа сказала, что в ее комнате нам не помешают, — отвечала Лесбия. — Но надо поторопиться, меня ждет маркиз. Ты же знаешь, мой муж здесь.
— Куда ты спешишь! А почему ты не написала ни разу из Эскориала?
— Не могла, — с досадой сказала она. — В другой раз, когда будет больше времени, я тебе объясню…
— Нет, ты должна ответить на мой вопрос сейчас, сию минуту.
— Не глупи. Ты ведь обещал, что больше не будешь дерзким, любопытным и сварливым, — кокетливо погрозила она пальцем.
— Это все равно, что обещать не любить, а я тебя люблю, Лесбия, люблю безумно, себе на горе.
— Ты ревнуешь, Отелло? — спросили дама и, полушутя, полусерьезно, произнесла патетическим тоном:
Отелло, дорогой, к тебе лишь одному,
пылая от любви, мое стремится сердце.
— Перестань шутить. Да, я ревную, скрывать бесполезно, — сказал мавр голосом, выдававший глубокое страдание.
— К кому же?
— Ты еще спрашиваешь! Ты думаешь, я не видел, как этот болван Маньяра, сидя в первом ряду, пялил на тебя глаза?
— И это все? Других оснований для ревности у тебя нет?
— О, если бы они были, неужто ты могла бы так спокойно говорить со мной?
— Потише, потише, сеньор Отелло. А знаешь, я тебя боюсь.
— В Эскориале этот франт хвалился при людях, что ты его любишь, — чуть не закричал Исидоро и вперил грозный взгляд в лицо Лесбии; казалось, он хочет прочитать ее сокровеннейшие мысли.
— Будешь сердиться, я сейчас же уйду, — слегка смешавшись, сказала Лесбия.
— Я получил несколько анонимов. В одном говорилось, что Маньяра в день своего ареста послал тебе письмо и что ты ему ответила. Кроме того, я знаю что этот человек за тобой увивается, бывает у тебя в Мадриде… Может быть, ты мне объяснишь, что это значит.
— Ах, все это козни одной особы, моего заклятого врага. Она-то, наверно, писала анонимы.
— Кто же она?
— Когда-то я тебе уже рассказывала. Это Амаранта. Помнишь, я говорила, что за враждебностью графини стоит ненависть особы более высокого ранга. Все мы, ее придворные дамы, были раньше ей преданы, но теперь нам стало невмоготу видеть, как она распутным поведением порочит свой сан, и мы не желаем быть причастными к ее гнусным делам, позорящим нашу страну. Я не рассказывала тебе о причине нашей ссоры, но сейчас, могу ее открыть, только ты не сердись, когда услышишь имя Маньяры, твоего мнимого соперника. Насколько я знаю, Маньяра, подобно Иосифу, отверг чувства той высокопоставленной особы, после чего ее любовь сменилась лютой ненавистью и жаждой мести. Тогда же этот юноша начал ухаживать за мною, и оскорбленная дама ополчилась на меня, хотя я понятия не имела, что Маньяра в меня влюблен. На таких, как он, я никогда не обращала внимания. И вот началась против меня жестокая, тайная война: все, кто при моем посредничестве получил должность, были уволены; чтобы меня унизить, не брезговали ничем. Эта беспричинная травля побудила меня перейти на сторону принца Астурийского, я предложила заговорщикам свою помощь — и очень рада, что сумела хорошо послужить такому благородному делу. Тебе я могу сказать, не таясь: одно время я была хранительницей переписки между каноником Эскоикисом и французским послом; они не раз беседовали в моем доме с другими государственными деятелями, одна я знала о первых встречах в Ретиро; мне известны все тайные планы, которые принц так глупо выболтал; я знала о проекте женитьбы принца на принцессе наполеоновского двора и что герцог дель Инфантадо только ждет подписанного Фердинандом приказа, чтобы бросить в атаку войска и ополчение.
