Бенито Гальдос - Двор Карла IV. Сарагоса
— Ах, все это козни одной особы, моего заклятого врага. Она-то, наверно, писала анонимы.
— Кто же она?
— Когда-то я тебе уже рассказывала. Это Амаранта. Помнишь, я говорила, что за враждебностью графини стоит ненависть особы более высокого ранга. Все мы, ее придворные дамы, были раньше ей преданы, но теперь нам стало невмоготу видеть, как она распутным поведением порочит свой сан, и мы не желаем быть причастными к ее гнусным делам, позорящим нашу страну. Я не рассказывала тебе о причине нашей ссоры, но сейчас, могу ее открыть, только ты не сердись, когда услышишь имя Маньяры, твоего мнимого соперника. Насколько я знаю, Маньяра, подобно Иосифу, отверг чувства той высокопоставленной особы, после чего ее любовь сменилась лютой ненавистью и жаждой мести. Тогда же этот юноша начал ухаживать за мною, и оскорбленная дама ополчилась на меня, хотя я понятия не имела, что Маньяра в меня влюблен. На таких, как он, я никогда не обращала внимания. И вот началась против меня жестокая, тайная война: все, кто при моем посредничестве получил должность, были уволены; чтобы меня унизить, не брезговали ничем. Эта беспричинная травля побудила меня перейти на сторону принца Астурийского, я предложила заговорщикам свою помощь — и очень рада, что сумела хорошо послужить такому благородному делу. Тебе я могу сказать, не таясь: одно время я была хранительницей переписки между каноником Эскоикисом и французским послом; они не раз беседовали в моем доме с другими государственными деятелями, одна я знала о первых встречах в Ретиро; мне известны все тайные планы, которые принц так глупо выболтал; я знала о проекте женитьбы принца на принцессе наполеоновского двора и что герцог дель Инфантадо только ждет подписанного Фердинандом приказа, чтобы бросить в атаку войска и ополчение.
— Это невероятно! — воскликнул Исидоро. — Но если это правда, то почему тебя отпустили после получасового ареста?
— Я знала, что мне ничего не сделают. У меня есть надежный щит, он охраняет меня от козней придворной камарильи. Кажется, я тебе говорила, что, когда я принимала участие в первом примирении с Годоем и, по высочайшему приказу, старалась вновь привлечь его во дворец, мне стали известны тайны, разглашение которых было бы страшным ударом для неких особ. У меня хранятся документы, где лица, их писавшие, предстают в самом гнусном и отвратительном виде; кроме того, я знаю, на что были потрачены суммы, предназначенные для благотворительности, — поверь, отнюдь не на благие дела. Все это происходило в ту пору, когда мы тайком убегали из дворца в город. Амаранта тогда пожелала, чтобы Гойя писал ее обнаженной. Она уже год была вдовой, и вот тогда-то я, благодаря случаю, узнала важную тайну о прошлом Амаранты — открыла мне ее одна женщина, которая прежде жила на берегу Мансанареса, вблизи дома великого художника. Тебе я об этом говорила, а теперь постараюсь, чтобы узнали все. До брака с графом у Амаранты была незаконная связь, от которой родился ребенок, но жив ли он — неизвестно.
— Ты никогда мне об этом не говорила!
— Родители Амаранты сумели скрыть позор; юный любовник, принадлежавший к знатному кастильскому роду и приехавший в Мадрид искать счастья, бежал во Францию; там он был убит во время республиканских войн.
— Занятная история, ничего не скажешь, — усмехнулся Исидоро, — и ты, конечно, очень ловко увела разговор в сторону от главного предмета. Но, по крайней мере, ты признаешь, что Маньяра ухаживал за тобой.
— Признаю, но, поверь, мне и в голову не приходило отвечать ему взаимностью — я с ним не вижусь, не разговариваю, Смотри, своей ревностью ты заставишь меня обратить на него внимание.
— Не убеждай меня, я не верю: у меня есть сведения, есть данные, что ты любишь этого человека. О, если мои подозрения подтвердится… Думаешь, я не заметил, с каким восторгом он слушал твою декламацию?
— Что ж, постараюсь играть похуже, чтобы не волновать публику.
— Полно, не оправдывайся, не лги! Зачем говорить, будто ты его не замечаешь, когда я сам, сам видел, что во время сцены сената ты смотрела на него и даже, кажется, сделала ему знак.
— Я? Да ты с ума сошел! Ах, ты ничего не знаешь. Здесь, в зале, мой муж, он оставил охоту и явился в Мадрид, чтобы быть на спектакле, а рядом с ним сидит и та интриганка Амаранта, и они о чем-то горячо беседуют. Если я гляжу на публику, то лишь потому, что меня очень тревожит эта беседа герцога с Амарантой. Боюсь, она ему уже послала не один аноним. Он со мною холоден, ходит туча тучей — видно, подозревает…
— Я же говорил… И подозревает не зря.
— Конечно, ведь он ревнует меня к тебе.
— Нет, нет, уж ты не изворачивайся. Ты любишь Маньяру, и все твои уловки тут не помогут, это подозрение, как заноза, впилось в мой мозг. Подумай только, болван сидит и тает от счастья, когда тебе аплодируют — это льстит его самолюбию, он, видите ли, любим великой актрисой! Нет, я не хочу, чтобы ты еще появлялась на сцене! Когда я с подмостков смотрю на лица твоих поклонников, на их глаза, прикованные к тебе и загорающиеся страстью в ответ на твою декламацию, мне хочется спрыгнуть со сцены и кулаками ударить по этим глазам, чтобы они закрылись и не смотрели на тебя!
— Ты мне страшен, — сказала Лесбия. — Ты — не Исидоро, ты — настоящий Отелло. Ради бога, успокойся. Ведь ты знаешь, как сильно я тебя люблю. Зачем же оскорблять меня беспричинными подозрениями?
— Попробуй их рассеять.
— Как это сделать, если никакие доводы не действуют? С таким бешеным характером, боюсь, наделаешь ты бед. Умоляю, сдерживай себя, не сходи с ума.
— Все исполню, только люби меня. Ты еще меня не знаешь, Исидоро не терпит соперников ни на сцене, ни в жизни. Над Исидоро еще не смеялась ни одна женщина, и тем более мужчина. Понятно тебе?
— О да, сударь, я все поняла, — весело ответила Лесбия, поднимаясь. — Ну, как ни приятно с тобой беседовать, пора идти. Знаешь, я тебя боюсь.
— И, видимо, не напрасно. Куда ты спешишь? — сказал мавр, пытаясь ее удержать.
— Нет, нет, я ухожу, Тонадилья уже закончилась, скоро начнется третье действие.
Легким, быстрым шагом Лесбия удалилась. В ту же минуту послышались аплодисменты — хлопали моей хозяйке, за тонадилью, — а немного спустя вошла в комнату она сама, вся сияющая, разрумянившаяся от волнения, и, еле переводя дух, упала на софу.
XXIV
— Ах, Исидоро, можешь жалеть, что ты меня не слушал! — воскликнула Пепита, еще тяжело дыша. Все уверяют, что я спела прекрасно. А сколько мне хлопали!
— Не болтай глупости! — с раздражением оборвал ее Исидоро.
— Кстати, говорят, будто Лесбия играет Эдельмиру лучше, чем я. Что значит красота! Сколько ни есть мужчин в зале, все просто ошалели. Особенно один, смотрит на ее личико, глаз не оторвет, прямо, кажется…
— Да замолчи ты!
И вдруг, как будто приняв внезапное решение, Майкес резко повернулся, грозно нахмуренное его чело разгладилось, он сел рядом с Ла Гонсалес и сказал:
— Пепа, окажи мне одну услугу.
— Приказывай, я все исполню.
— Ты не раз уверяла, что не знаешь, как меня отблагодарить за все, что я для тебя сделал. Помнишь, ты говорила: «Что мне сделать, Исидоро, чтобы отплатить за твою доброту?» Так вот, деточка, сейчас ты можешь оказать мне важную услугу и этим с лихвой уплатишь долг человеку, который вывел тебя из нищеты, обучил актерскому искусству, дал положение, славу, деньги.
— Я до гроба тебе благодарна, Исидоро, — спокойно ответила актриса. — Чем я могу сейчас тебе помочь?
— Если бы мои нынешние затруднения касались только моего сердца, я бы с ними справился сам, страдать я умею. Но тут задето мое самолюбие, и, быть может, под угрозой моя честь, — поэтому я решил узнать всю правду, пусть самую горькую. Ни за какие блага я не соглашусь играть перед своими друзьями и всем светом низкую, смешную роль.
— Понимаю, что ты хочешь сказать. Лесбия мне говорила о твоей ревности. Видел бы ты, как она смеется над тобой, называет тебя «бедненьким Отелло»!..
— Да, нельзя верить чувствам высокопоставленных особ, хоть иной раз нам кажется, будто они нас любят. Между ними и нами пропасть, и если случайно мы восхищаем их своим талантом и искусством, это быстро проходит, и, в конце концов, они отворачиваются от нас с презрением, стыдясь, что любили нас. Увы, все мы, актеры, блиставшие на сцене, знаем эту печальную истину. Знаешь и ты, не правда ли?
— Знаю, — ответила моя хозяйка, — и полагала, что ты в этом смысле научен опытом лучше, чем кто-либо.
— Важные господа, — продолжал Исидоро, — глядят на нас из кресел, снизу вверх; они видят, как мы изображаем могучие характеры, благородные, возвышенные страсти, любовь, героизм, самоотверженность: это сбивает их с толку, они влюбляются в видимость, в идеальное существо, в котором наша личность слита с личностью театрального героя. Их воображение распаляется, они ищут нас за кулисами, ищут и вне театра, но когда знакомятся с нами поближе, то убеждаются, что мы такие же, как прочие люди, если не хуже, и что высокие театральные страсти исчезают из нашего сердца, как только мы по окончании спектакля сбрасываем с себя костюмы и фальшивые драгоценности. Тут их восторг рассеивается, как дым, я вот мы в их глазах уже всего лишь толпа бессовестных, лживых комедиантов, которым и платить-то за игру не стоило бы. До сей поры, Пепилья, я равнодушно переносил внезапные разрывы, которыми заканчивались интрижки знатных особ со мною, актером; но эта история сводит меня с ума, я, видишь ли… Да что тут скрывать!
