Жозеф Кессель - Всадники
Старая джат глядела на костер, уткнув острый подбородок в ладони. Мужчины слушали, не шелохнувшись.
– О, матушка, матушка! Откуда в тебе столько силы? – воскликнул вдруг Мокки, не осознавая, что называет святейшим именем презреннейшую из женщин.
– Замолчи! – грубо крикнул ему Уроз.
И чтобы вернуть, чтобы продлить действие чар, повторил шепотом:
– Но только гривой не задень Луну-принцессу… Луну-принцессу…
Но тщетно. Чары исчезли. Он повернулся к старой женщине и сказал:
– Если бы Пророк был чопендозом, эта песня ему бы подошла. Спасибо, что спела ее мне.
– Это не для тебя. Это для твоего жеребца, – сказала Радда. – Мой отец был бы от него в восторге.
В последних словах цыганки прозвучала вдруг удивительная нежность, отчего голос ее словно сорвался. Она еще ниже склонилась к костру.
– А какие-нибудь другие песни ты знаешь? – спросил Уроз.
Тут губы и веки цыганки дрогнули. Она знала сотни и сотни песен. Выучила их еще девчонкой, бродя с отцом с ярмарки на ярмарку, от базара к базару, на берегах Дона и Днепра, Урала и великой Волги. Слышала их на пирушках, которые устраивал отец, когда удавалось обмануть хитрых перекупщиков скота. На стоянках табора вокруг костров, подобных тому, что грел ее сейчас. А позже ее муж, искусно игравший на гитаре, научил ее многим песням, древним, как сам их народ. Никто не исполнял их лучше, чем она. Женщинам и девушкам табора позволялось лишь подпевать хором да хлопать в такт, в то время как танцовщицы и танцоры выделывали вокруг них умопомрачительные коленца. Песни о любви. Застольные песни. Песни о вечном движении. Прекрасные мотивы и прекрасные слова теснились в памяти и в горле старой Радды. Но у этих двух мужчин был недостаточно тонок слух, чтобы воспринимать все оттенки печали и радости, все оттенки страстей, наполняющих эти песни. Да и не стоило будить тени прошлого. Они отнимают силы, помогающие пережить их. В огонь… воспоминания. В пепел… Все ее прошлое теперь умещалось в котомке, которая лежала у ее ног.
Старая джат схватила ее и перекинула за спину.
– Нет, больше ничего не знаю, – сказала она.
Затем, не коснувшись руками земли, волнообразно качнула корпусом и встала.
«А встала, как молодая», – подумал Уроз. И почувствовал огромную усталость.
– Спасибо за угощение, – поблагодарила его Радда.
– Еще большее спасибо тебе, – поблагодарил в свою очередь Уроз, – спасибо за такой ценный подарок.
Мокки смотрел, не понимая. Его рука, лежавшая на мягкой голове обезьяны, задрожала. Зверушка мягко освободилась от нее и подошла к хозяйке. Мокки воскликнул:
– Матушка! О, матушка! Ну зачем уходить в ночь? Лучше переночуй у дружеского костра.
Старая джат запахнула полы своей пустины, поправила котомку на спине и сказала:
– Люблю идти навстречу утру… Как в песне.
Взяв цепочку идущей к ошейнику обезьяны, она добавила: —Мир вам!
– Мир тебе! – ответили мужчины.
И проводили ее взглядом, пока она шла, выпрямив спину и высоко подняв голову, по освещенной костром поляне. Когда приблизилась вместе со своим спутником-получеловеком к зыбкой черте, за которой начиналась холодная ночная тьма, Уроз подумал: «Смелая, гордая, свободная, как никто в мире… А ведь женщина… Старая женщина…» И, сам того не замечая, прошептал: «Шагай, шагай долго, Радда… Шаги твои земле приятны».
Джат ушла в потемки. Джехол тихо заржал.
– Матушка! О, матушка! – проговорил Мокки.
Джат обернулась… Ее уже не было видно. О том, что она обернулась, можно было догадаться лишь по отблескам костра в ее глазах и на светлой вышивке ее пустины. Мокки крикнул ей вдогонку:
– Матушка, прошу, очень прошу, скажи, что люди твоего племени не крадут лошадей…
Голос медью ответил из темноты:
– Хорошая лошадь, как и красивая женщина, принадлежит по праву тому, кто лучше других умеет ее любить.
Уроз откинулся к скале, к которой привязан был Джехол, потом сполз на землю. Мучительная боль пронзила все его тело. Он спросил очень дружелюбно:
– Ты слышишь, Мокки?
И лег навзничь на спину. Жар наполнил его уши звуками бубенчиков и колокольчиков. Он так и не понял, кто это пел вдали, болезнь или цыганка:
Но только гривой не задень,
Луну-принцессу не задень.
Мокки подбросил дров в костер и, свернувшись клубком, уснул. Уроз некоторое время терпеливо прислушивался к его глубокому, шумному дыханию. Потом выпрямился, отвязал веревку от выступа камня и стал подтягивать ее к себе… Когда Джехол оказался совсем близко, он взял плетку, хлестнул жеребца по морде и отпустил веревку. Конь вздыбился с гневным ржанием, прыжком отскочил в сторону и исчез в темноте, там, где слышался шум воды.
– Что случилось? – закричал Мокки, вскочив на ноги еще раньше, чем крик Уроза достиг его сознания.
– Конь убежал, – ответил Уроз.
– Куда?
– Вот туда.
– Сейчас приведу… не беспокойся… – заверил его Мокки.
Он уже бежал, когда его остановил пронзительный крик.
– Именем Пророка, вернись немедленно, – кричал Уроз.
Саис вернулся, после чего Уроз продолжил:
– Поклянись на Коране, что не уедешь на Джехоле и не присвоишь его, бросив меня здесь умирать.
Мокки откинулся назад, будто его ударили по лицу. Вместо ответа он жалобно, глухо застонал.
– Клянись, – приказал Уроз… – На Коране.
– Да, да, на Коране, – бормотал Мокки, единственным желанием которого было не слышать больше этот ужасный голос…
Джехол убежал недалеко. По первому же зову Мокки он подошел к нему.
– Наверное, веревка отвязалась, когда он натянул ее, почуяв джат, – объяснил Уроз, пока Мокки вновь завязывал узел вокруг большого камня.
– Да, наверное… конечно, – бормотал Мокки.
Он говорил, не придавая значения словам. И непрестанно думал, со страхом и одновременно с сожалением, о том, с какой нежностью там, в темноте, Джехол прижался к нему своей мордой. А голос джат все звучал, все звучал в его ушах: «Хорошая лошадь принадлежит по праву тому, кто лучше других умеет ее любить… Умеет ее любить… Умеет любить…»
Мокки отошел подальше от Уроза и от костра, в темноте повалился на холодную землю и, приглушив голос, произнес: «Матушка! О, матушка! Ну почему я так одинок?»
И тут Уроз заснул.
* * *Рассветало. От костра остались лишь покрытые пеплом угли. Среди золы и дыма светились только три точки, три темно-красных рубина. Путников разбудил резкий, пронизывающий до костей холод… Уроз, однако, продолжал лежать неподвижно. Первым делом Мокки было раздуть огонь и вскипятить чай. Пил он с такой поспешностью, что обжег себе рот. Тепло от чая и от возрожденного костра разлилось по всему его большому телу. После этого он понес пиалу с чаем лежащему, скованному холодом Урозу. Тот не шевелился. Отблески костра играли на его исхудавшем до костей, неподвижном лице, на восковой, обрамленной щетиной коже.
«Умер», – подумал Мокки. И рука его сама потянулась к тому месту, где была спрятана бумага, написанная слепым писарем.
– Слишком торопишься, – сказал Уроз. – Сперва дай чаю.
Чтобы он мог пить, Мокки пришлось приподнять и поддерживать ему голову.
– Еще покрепче и послаще! – приказал Уроз.
После чего сам, без посторонней помощи, подтянулся и прислонился к скале.
– Почему ты не дал мне замерзнуть? – спросил он.
– Как можно оставить умирать правоверного? – ответил Мокки, сжав зубы.
– Понимаю, – кивнул головой Уроз.
Мокки принес ледяной воды в тазике. Уроз опустил в воду руки, смочил лицо. От холода вздрогнул. И тут же проснулась и распространилась по всему телу боль.
– Выпрями мне ногу, – попросил Уроз.
Грубые пальцы саиса с неожиданной ловкостью развязали зловонные, скользкие тряпки, намотанные вокруг раны. Обнажилось место перелома. Рана с окружавшими ее корками засохшей крови, вспухлостями и трещинами напоминала по цвету и общему виду гнилой баклажан. Сквозь изъязвленную кожу торчали осколки сломанной кости. Мокки покачал головой.
– Будет больно, – предупредил он. – И быку не пожелал бы.
– Давай, – буркнул Уроз.
Саис взял одной рукой ногу выше перелома, другой – ниже и почти неуловимым, но быстрым, сильным и точным движением вправил одну часть кости в другую. Щеки Уроза ввалились еще больше, а на скулах выступили красные пятна.
– Не шевелись, – сказал Мокки.
Жесты его были по-прежнему быстры и точны. А были они совершенны потому, что боль Уроза нисколько его не беспокоила. Он разорвал пополам мешочек из-под съеденного ими накануне риса. Одну половинку ткани он наложил на инфицированную рану, а другую разорвал на бинты и туго перевязал ногу.
Вокруг распространилось ужасное зловоние.
– Это от перевязки лопнули пузырьки гноя, – объяснил Мокки.
