Жозеф Кессель - Всадники
Вокруг распространилось ужасное зловоние.
– Это от перевязки лопнули пузырьки гноя, – объяснил Мокки.
Затем он наложил две шины из срезанных и обструганных веток; тем временем бинты успели снова пропитаться скользкой, вонючей жидкостью. После этого саис быстро собрал вещи и оседлал Джехола. Когда все было готово, он подошел к Урозу и предложил:
– Могу посадить тебя в седло.
Уроз, по-прежнему сидевший, прижавшись спиной к скале, спросил:
– Ты что, стал таким же нечестивцем, как обезьяна той джат? Смотри!
Мокки повернулся в ту сторону, куда показывал Уроз, и еще раньше, чем смысл собственных действий дошел до его сознания, рухнул на колени. Все костры, сады и цветники утренней зари осветили уже гребни и верхние склоны гор, и над ними всходило солнце, призывая людей совершать первую молитву.
Мокки вспомнил, как прошлым утром в этот же час кто-то внутри него был преисполнен прекрасной молитвы. Сегодня всполохи, крылатые отблески и кружева света были далеки и от его глаз, и от его сердца, так же холодны, как земля, к которой он приник. И непонятны ему были слова молитвы, которые он бормотал все быстрее и быстрее.
Проговорив последнюю молитву, Мокки взглянул на Уроза и увидел его преображенного. Оторвав спину от скалы, склонившись вперед, тот сидел, сложив руки на груди, на щеках его играл румянец, а глаза искрились светом.
«Он еще молится, – подумал саис. – Да еще как молится!»
И в самом деле, никогда еще Уроз не обращался к Богу с такой самозабвенной силой. Ни перед одним бузкаши. Даже перед королевским. Он молил о такой милости, перед которой бледнели все его прошлые заклинания. День уже восстал полностью, а Уроз все еще общался с Тем, кто знает все и может все.
II
ГОЛОС НОЧИ
Именно в тот день путники познали все коварство диких гор по отношению к чужим для них людям.
Предательские осыпи и камнепады… Тропы и тропинки, где можно пройти только по одному. Подъемы и спуски головокружительной крутизны. Пропасти, внезапно открывающиеся за поворотом ущелья. Ни одной прямой линии, ни одного метра ровной, надежной поверхности. Постоянно что-то, возникающее прямо перед глазами. Или отвесная скала, или темная бездна. Малейшая ошибка – оступилась вдруг нога, дрогнуло колено, закружилась голова, качнулся торс, – и смерть тут как тут ждет тебя, зовет своей зияющей пастью.
Страх вцепился в Мокки с первых же минут и не отпускал весь день. Все лежало на нем. Он должен был распознать, найти, придумать проход в этом хаосе каменных глыб, вершин, коридоров, расщелин, буквально на ощупь проверяя степень крутизны адских подъемов и спусков, упираясь вдруг в завал, возвращаясь, отыскивая другой проход, спотыкаясь и с трудом удерживая равновесие над краем пропасти.
Одновременно с этими движениями и жуткими акробатическими номерами, к которым непривычны были ни мышцы, ни нервы, ни глаза, ни инстинкт степного пастуха, надо было наставить, провести удержать и поддержать коня, тоже привыкшего только к степным краям.
Сначала всякий раз, когда ему казалось, что препятствие непреодолимо, что ловушка захлопнулась, Мокки в поисках помощи, в поисках спасительного совета вглядывался в лицо Уроза. Ни разу не дождался он ответа. Уроз собирал воедино все свои силы, чтобы удержаться в седле, чтобы бороться с усталостью, жаром, болью, толчками от безжалостных подъемов и спусков. Ничего другого для него не существовало. Лицо его было непроницаемо. Взгляд – отсутствующий.
И Мокки перестал обращаться к этой маске. А чувство одиночества в столь опасном месте удвоило его страх. Страх же породил ненависть. Мысленно он говорил Урозу: «Это ты придумал такой безумный поход. А теперь вот сидишь, безразличный к опасностям, которым подверг и меня, и этого великолепного коня. Будь же ты проклят!»
Шли часы. Солнце меняло положение. А вокруг царил все тот же хаос скал, гребней, пиков и извилистых ущелий, подобных огромным уродливым, исковерканным тискам.
И был такой черный, длинный тоннель, где слышался шепот духов, населяющих недра гор.
И встретился им такой крутой подъем, что пришлось снять с Джехола весь груз и оставить на милость гор скарб, одежду, одеяла и пищу.
А карниз, которого они достигли в сумерках и откуда они, наконец, увидели долину, был так узок, что Мокки, спускаясь по горным спиралям, часто вынужден был закрывать глаза, чтобы не поддаться зову пропасти, по зубчатому краю которой он ступал.
* * *Пока они находились на грани жизни и смерти, ни Уроз, ни Мокки, ни Джехол не испытывали желания пить. Но когда они достигли площадки, жажда буквально овладела ими. Из них троих лошадь была наделена более тонким чутьем, более мощным инстинктом. Уроз и Мокки знали это.
Джехол поднял свою длинную голову и медленно-медленно описал ею полукруг. Ноздри и губы его, покрытые сухой желтой корочкой, шевелились, принюхиваясь к легкому вечернему ветерку. Уроз и Мокки смиренно ждали его решения. Наконец, конь тихо заржал, двинулся вперед, ускорил шаг, а потом вообще перешел на рысь. Чтобы поспеть за ним, Мокки пришлось бежать. Каждый толчок болью отдавался в измученном теле Уроза. На каждый шаг горло Мокки, пересохшее настолько, что слюна там уже не выделялась, реагировало хриплым звуком. Ни тот, ни другой этого не замечали. Им казалось, что к шороху ветра в кустах примешивается какой-то другой чудесный звук. Шелестели не только листья и ветки. Шелестела также, скорее даже пела волнующим, ни с чем не сравнимым голосом, текущая вода.
Наконец, эта песня стала прекраснейшим в мире гимном, громом, грохотом. И вот в расщелине скалы показался водопад. Вода падала с большой высоты; отверстие, откуда она выходила, располагалось на полпути между основанием и вершиной скалы. Освещавшие ее лучи заходящего солнца превращали вытекавшие из чрева горы струи в кипящее золото с алым оттенком. Потом светлая волна уходила в тень и разбивалась там о камни, падая в огромный темный водоем, созданный ею на протяжении веков, оттуда перетекала в другую впадину, менее глубокую, затем в третью и так далее, пока поток не выбегал в долину, где тек быстро, но уже спокойно. Последний естественный резервуар находился почти на уровне земли.
Лошадь первой опустила голову, за ней – Мокки, которому ледяная, обжигающая слизистую оболочку вода тут же наполнила рот. Он обо всем забыл и стал счастлив, как растение, изнывающее от бесконечной засухи и вдруг напоенное обильным дождем. И даже удара плетки по шее почти не почувствовал. Второй удар разорвал ему ухо. Мокки выпрямился, все еще не понимая, в чем дело.
Джехол все еще продолжал пить, а над ним на одном стремени стоял Уроз. Стоял и ждал. Его пепельного цвета лицо, провалившиеся, пылающие глаза, бледные запекшиеся губы испугали саиса больше, чем плеть, свистящая над головой. На ощупь, так как глаза ему застилала красная пелена, он отцепил от пояса бурдюк из козлиной шкуры, опустил его в воду и положил, полный сверкающей, льющейся через край влаги, на седло хозяину. Уроз пил очень медленно, чуть ли не по капле. Казалось, он дает таким образом урок Мокки. На самом же деле ему просто было трудно поднять бурдюк и наклонить его ко рту.
В воздухе резко похолодало. Порывы ветра были короткими, но от кустов, травы и воды поднялся печальный, загадочный шум. Шум вечернего ветра, предвещающего холодную ночь. Широко взмахивая крыльями, орлы полетели к вершине горы, склоны которой солнце уже не освещало. Там, где только что была вода, теперь зияла черная дыра. Мокки следил за полетом птиц к гнездам и думал о том, что впереди у него с Урозом долгие-долгие часы, на протяжении которых им предстоит ждать восхода солнца, ждать в этой высокогорной долине, в темноте и холоде, без пищи и одеял. Ведь добро их полетело в пропасть, когда потребовалось облегчить лошадь. Теперь у них не осталось абсолютно ничего, чтобы укрыться от ночного холода.
– Если на этот раз я стану ночью замерзать, что будешь делать? – спросил неожиданно Уроз.
– Ничего, – ответил Мокки.
– Потому что смертельно меня ненавидишь или чтобы заполучить коня?
– И то, и другое, – ответил Мокки.
Несмотря на всю свою усталость, Уроз на какое-то мгновение обрадовался. Он заставил Мокки сказать то, что хотел услышать. И сказал:
– Хорошо. Поехали.
Надо было ехать, потому что боль усилилась. Шины на сломанной ноге давным-давно съехали. Острые края кости разрывали плоть, усиливали жар. От этого источника страданий исходили горячие потоки боли, превращавшиеся в сознании Уроза в ветви с нестерпимо острыми отравленными шипами. Их обжигающий яд проникал во все мышцы, во все внутренности, во все суставы. Щиколотка и коленная чашечка болели так, что невозможно было ими прикоснуться к боку коня. А что такое всадник без коленей? Все дрожало перед глазами, все кружилось в голове: темная масса кустов, уши Джехола, силуэт, в котором он уже не узнавал Мокки, и когда от особенно сильного толчка голова его отбрасывалась назад, небо опрокидывалось, осыпая его своими первыми звездами. Будто огненными камнями. Одновременно обручи лихорадки оглушительно стучали где-то рядом с висками.
