Жозеф Кессель - Всадники
– А просто никогда, – отвечал Уроз, – у меня не было такой нужды набраться как можно больше сил.
– Ты прав, ты прав, – воскликнул Мокки, обрадовавшись, что наконец-то получается нормальный разговор. – Тебе надо набраться сил, чтобы бороться против болезни.
– И против той выгоды, которую можно из нее извлечь, – отвечал Уроз.
Он облизал пальцы, выпил одну за другой три пиалы черного чая, несколько раз рыгнул. После этого, согласно обычаю – слуге остатки барской еды – оттолкнул от себя саису котелок, опустошенный более чем наполовину. Мокки доел все до последней росинки. Но ни вкуса, ни радости от этого не почувствовал. Доел лишь потому, что бедняк не имеет права отказываться от того, что посылает ему судьба, тем более – от плова с бараниной.
Веки Уроза были опущены. В отблеске костра щеки выглядели совсем впавшими, а нос – настолько заострившимся, что казалось, будто он вот-вот прорвет тонкую кожу. А когда порыв ветра приходил с его стороны, то он доносил такой сильный запах гниющей плоти, что даже чистейший горный воздух становился неприятным.
«От него уже тянет мертвечиной», – мелькнуло в голове у Мокки. Еще несколько часов тому назад при одной лишь мысли, что Уроз может умереть, у него от панического ужаса помутился бы рассудок. Его кончина означала бы конец света. Теперь же, думая об этом, он ничего не испытывал. Пусть исполнится судьба. Все в руках Аллаха…
И все же, что бы Мокки ни делал, он не мог помешать своим мыслям так или иначе возвращаться к листку бумаги, засунутому Урозом себе за пазуху.
Не отрывая глаз, Уроз пробормотал разморенным голосом:
– Я немножко посплю.
– Да снизойдет на тебя покой! – сказал ему по привычке Мокки.
Уроз вытянулся, повернувшись спиной к Урозу и к коню. Обратив лицо к огню, он стал следить за языками пламени. Те, изгибаясь, взлетая и падая в бесконечной пляске, втянули его мысли в свою игру. Он все забыл. Он стал частью хранимого ночью покоя. У него возникло ощущение полного согласия со звездами, светившими так ярко, что некоторые, казалось, потрескивали от своего горения в ограниченных кругом столпившихся гор глубинах неба, полного согласия с искрами костра, озарившего ущелье, с шумом речки и запахами трав, кустов, воды.
Раздавшееся вдруг ржание Джехола показалось Мокки самым ужасным звуком на свете: оно нарушило покой, столь же сущностный и важный, как сама вибрация звезд. Саис подбежал к нему. Джехол встал на дыбы и так сильно тянул за веревку, что зашатался огромный камень, выступ скалы, возле которого лежал Уроз.
– Наверняка где-то поблизости ходит какой-то дикий зверь, – предположил Уроз.
Мокки положил левую ладонь на глаза коню, а правой погладил ему ноздри. Он прошептал:
– Зверь приближается… Джехол дрожит все сильнее.
И тут со стороны, противоположной той, откуда они пришли, Уроз и Мокки услышали странный голос. Одновременно грубый и ласковый, хриплый и мелодичный, то высокий, то низкий, говоривший в песенном размере:
– Мир вам, братья, сделавшие своей юртой ночное небо. Мир и спутнику вашему с длинной гривой. Не надо бояться. У моего зверя только запах дикий.
Голос во мраке постепенно приближался. Потом на колеблющейся грани тьмы и света от костра появился силуэт. Он приближался очень медленно, легкий и спокойно-величественный.
«Кто это может быть с речами, как у древнего поэта, и такой королевской походкой?» – подумал Уроз.
Из тьмы вышла женщина и остановилась на краю площадки.
Уроз и Мокки, несмотря на все то, что их сейчас разделяло, прижались друг к другу. Их сблизил страх, страх перед сверхъестественным. И в самом деле, как можно было поверить, что в этом ущелье ночью спокойно прогуливается женщина, да-да, женщина?
«Однако – подумал Уроз, привыкая постепенно к видению, – почему на ней этот полушубок, это длинное платье и обувь на меху… И мешок… Привидениям не бывает ни холодно, ни голодно… Наверняка – колдунья…»
Он вспомнил, как произносил слова голос из тьмы, и спросил у Мокки:
– А разве не мужчина говорил только что?
Но ответ последовал не от Мокки. Стоя неподвижно, незнакомка пояснила.
– В моем народе у женщин, рожденных, чтобы петь, в горле несколько голосов.
– В каком народе? – спросил Уроз.
Женщина не ответила на вопрос и, не двигаясь с места, произнесла что-то на незнакомом языке. Из ночи, опираясь на большую палку, вышло вразвалку существо, похожее на коренастого человека, только гораздо ниже ростом. Оно остановилось возле женщины. Уроз и Мокки разглядели обезьяну, покрытую густой коричневой шерстью.
И сразу опасения, беспокойство и даже любопытство покинули Уроза. Он понял, с кем имеет дело.
– Джат, – сказал он, словно выплюнул.
Прозвучавшее в его голосе презрение было таким древним и казалось ему таким естественным, что ему даже и в голову не пришло скрывать его. У него не возникло и тени опасения, что представительница этого народа, испокон веков презираемого всеми, возьмет вдруг да и оскорбится. А как еще относиться к людям, неизвестно откуда пришедшим, говорящим на языке неизвестного происхождения, не имеющим ни крова, ни пастбищ, ни скота, ни оружия? Живущим рядом со многими народами, но везде чужим. Вечно находящимся в движении. Промышляющим в качестве жестянщиков, гадалок или дрессировщиков медведей, собак, обезьян.
– Точно, это джат, – сказал Мокки.
На его круглом, плоском лице тоже появилось непривычное для него выражение отвращения и недоверия.
Да и кто может по-другому относиться к этому нечестному племени! Правда, Мокки сам никогда не видел их дурных поступков, хотя джаты часто проходили по землям Осман-бая. Но он с детства столько раз слышал обвинения в адрес этих вечных бродяг, что готов был прямо поклясться, что видел их проделки своими глазами. В народе говорили, что после их ухода в имении всегда недосчитывались кур и даже овец. А то и лошадей – преступление из преступлений. Мокки бдительным оком посмотрел на Джехола.
Однако джат будто и не заметила этого оскорбительного отношения к себе и к своему народу. Может, притворилась? Или привыкла? Или была выше этого? Или ей это было безразлично? Она неподвижно, не мигая, смотрела на огонь. Костер ярко освещал ее. Была она высокого роста, а из-за тяжелого мешка высокие плечи ее отклонились назад. Она выглядела старой, и ее коротко подстриженные седые волосы, выбивавшиеся из-под меховой шапки, поблескивали, словно стальные. В ней присутствовала та величественная, дикая красота, какой бывают наделены некоторые пожилые люди с благородной осанкой. Глядя на нее, Уроз уже не удивлялся, что она бродит в потемках по холодным ущельям, бродит, куда ей хочется, куда ведет ее судьба, куда глядят глаза.
Старуха потянула за цепочку, к которой была привязана обезьяна, и сделала шаг вперед.
«Она поняла, – подумал Уроз. – Сейчас она пойдет дальше своим путем».
Однако джат лишь приблизилась к костру. Сбросила на землю мешок, присела на корточки и протянула руки к костру. Обезьяна сделала то же самое.
В движениях старой женщины не было ни вызова, ни грубой самоуверенности. Но не было и страха или угодничества. Она поступала лишь так, как ей подсказывало естественное право всех времен. Право прохожего быть принятым. Уроз не только признал это право, но и порадовался, что старуха не усомнилась в его гостеприимстве. Она произнесла с почтительностью в голосе:
– Мир очагу моего хозяина!
На что он ответил таким же тоном:
– Добро пожаловать путнику, оказавшему мне честь.
Потом Уроз крикнул:
– Мокки, давай вскипяти воду для чая, разогрей рис и лепешки.
– А как же я отпущу Джехола? – сказал саис. – Он все еще дрожит.
Не переставая греть над огнем свои длинные худые ладони, джат сказала Урозу.
– Позволь саису отойти на минуту от лошади, и я ее успокою.
– Как же ты это сделаешь? – спросил Уроз. – Ведь конь тебя не знает.
– Сейчас увидишь, – пообещала джат. Уроз приказал Мокки:
– Сделай, как она просит!
Саис снял ладонь с глаз Джехола и отошел. Но недалеко, готовый в случае чего вмешаться. Однако этого не потребовалось.
Сунув два пальца в рот, у самых уголков, старуха начала свистеть. Первый звук был коротким и громким, но не резким. Просто предупреждение: «Слушай меня». Уши Джехола встрепенулись, и он повернул голову в сторону темной массы у огня. А старуха продолжала свистеть. Звуки стали более протяжными и более нежными. Джехол встрепенулся. Перестал дрожать. Большие влажные глаза его вернулись в нормальное состояние. Их уже больше не расширял страх.
«Ну иди… иди сюда…» – как бы говорил тихий, нежный, покоряющий звук. Словно притягиваемый невидимой веревкой, Джехол сделал шаг вперед, потом еще, еще. Губы джат теперь были сомкнуты, и из них исходил ровный, плавный звук, похожий на шум журчащей воды, прокладывающей себе путь сквозь стоячую воду пруда. Джехол подошел к старухе, наклонил голову и коснулся ноздрями ее щеки. Грива коня покрыла седые волосы старухи. Обезьяна ревнивым движением положила подбородок на другое, свободное плечо женщины. Та развязала мешок, лежавший у ее ног, вынула оттуда горсть сахарного песку и дала лизнуть сначала одному, потом другому животному.
